Олег Игнатьев - Мертвый угол

Интересно.

Петр тоже ничего не понял. Когда Климов сел в «Москвич», он сразу обратил его внимание на странную колонну.

— Видел?

— Видел.

— Кто бы это мог быть? Непонятно. — Петр включил мотор и стал выруливать на площадь. — Летом, я бы понял, но сейчас. — Он недоуменно хмыкнул и прибавив скорости, словно решил догнать прошедшие машины, посмотрел на Климова. — Ну, что?

Теперь он спрашивал о справке, точнее, о направлении на вскрытие, дал Слакогуз его или же нет?

Климов ответил.

Петр переключил скорость, молча сплюнул в приоткрытое окно, притормозил возле базарчика, где никого пока что не было: ни покупателей, ни продавцов, отметил, что «Икарусы» свернули влево, к шахтоуправлению, а «рафик» и фургон продолжили путь по прямой, спросил у Климова: «Куда?» и, видя, что тот смотрит в сторону проулка, повернул направо.

— Значит, сами похороним.

Он не сказал: «Решай, тебе виднее», не промолчал, как это сделал бы другой, а истинно по-братски разделил тот тяжкий груз, что лег на сердце Климова.

— Спасибо, брат.

— За что?

— За все.

Климов благодарно сжал руку Петра, когда они затормозили у калитки бабы Фроси. — Сами похороним.

Одни готовы топать за тобой, другие — растоптать.

Лесистые вершины гор, летуче затканные тенью облаков, порывистый холодный ветер, гулко сотрясавший кровельную жесть на старенькой хибарке бабы Фроси, срываемые с веток листья, — все это навело на мысль, что, очутись он в Ключеводске летом, навряд ли бы его так явственно томило чувство той раздвоенности, какую он испытывал в эти минуты: когда любить все то, что составляет мир людей, ты еще можешь, но самому ответно быть любимым нет нужды. И чувство это было беспощадно ясным, как будто в нем и заключалась тайна его жизни. В другое время он бы непременно высмеял себя за зряшную хандру, но после тяжкого визита к Слакогузу восторженность, с которой он воспринял вчера утром Ключеводск, заметно поугасла.

Посидев немного в изголовье умершей, — запах тлена был уже невыносим, — Климов, еле сдерживая тошноту, вышел за порог и, глотнув свежего, сырого воздуха, прошел на край огорода, по пути присматривая место для могилы. Земля была мокрой, налипала комьями на туфли, разъезжалась под ногами и от этого на сердце было еще горше и обидней: ничего не заслужила баба Фрося за свою печально-тягостную жизнь, даже по-людски на кладбище среди своих давно покойных сверстниц не придется лечь, отдельно от других ее зароют-похоронят. А, может, в этом что-то есть, какое-то особое значение? Земля кругом грешна, но тот, кто меньше всех грешил, жил для людей по заповедям Божьим, ложится в землю на особинку: отдельно? Не как другие, не как все…

За огородом, а вернее, за его чертополошной самосевной изгородью, за реденьким рядком пожухлых будяков и кукурузных стеблей, открывался мусорный пустырь. Такой же, как везде, на всех задворках и окраинах. Прохудившиеся ванны и тазы, кастрюли, ведра, чайники и обувь. Битое стекло и гнутое железо. Там-сям чернели рваные резиновые сапоги, галоши, покореженные масляные фильтры, жженые автомобильные покрышки, окислившиеся аккумуляторы и выхлопные трубы. Больше всего на пустыре валялось проволоки и картонных коробок. Ржавые мотки «колючки» словно бы напоминали о недавнем прошлом Ключеводска, о почтовом ящике «0-43». О судьбах, сроках, уголовно-наказуемых деяниях и политических статьях: без права быть, без права жить, без права переписки…

Безвременье.

Урановый рудник.

Каменно-угольный период.

Покореженные масляные фильтры напоминали жабры допотопных рыб, никем не виданных океанических рептилий.

За пустырем была расселина, поросшая терновником, кизилом и кислючим диким виноградом, за которой сразу же отвесно в гору поднимались скалы. Целый массив гранита и базальта. Ястребиный Коготь. Этот массив периодически потряхивало при землетрясении, и гигантские отколы- валуны летели вниз, расклинивая трещину в земле: расселина все время углублялась.

По крайней мере, так когда-то было, в пору его юности.

Климов еще раз окинул взглядом пустырь, пробежал глазами по бетонным опорам колючей ограды, окольцовывавшей некогда «соцгородок», спустился с бугра, поросшего полынью, лебедой и порыжелыми сырыми лопухами, переступил через торчавший из земли кусок трубы, изъеденный по краю ржавчиной, отвел рукою ветку яблони, на чьей вершинке сиротливо-горестно раскачивалось яблоко, по виду спелое и целое внутри, и сам себе сказал, что бабу Фросю похоронит здесь: под этой яблоней, под этой самой веткой.