Олег Игнатьев - Мертвый угол

Вечером, когда все разошлись, похоронив и помянув усопшую, Климов перебрал бумаги бабы Фроси, никакого завещания, конечно же, не обнаружил, пересмотрел скромный альбом с десятком блеклых фотографий, нашел свой снимок: он взбирался на скалу при помощи одних лишь пальцев, поразился безрассудной своей смелостью в те годы, сунул снимок в паспорт: дома у него такого не было, покажет сыновьям, затем в комоде обнаружил связку писем, перевязанных дешевой ленточкой от шоколадного набора. Письма были из Афганистана. Ефросинья Александровна писала ему каждый день, а Климов отвечал гораздо реже: в связке было лишь четырнадцать конвертов, проштемпелеванных военной почтой. Отложив их в сторону — потом прочтет, в дороге, Климов вынул из-за сундука почтовый ящик со своим ребячьим хламом. О ящике он, разумеется, давным-давно забыл и вряд ли бы когда-то вспомнил. А сейчас вот, надо же, нашел…

Сломанная готовальня, клей «БФ» в помятой тубе, груда радиодеталей, стеклорез, алмазный диск, размером с пять копеек, гитарная струна… Алмазный диск он сразу положил в карман — вещь редкая и, между прочим, ценная, а остальное можно выбросить на свалку вместе с письмами…

Климов еще немного покопался в ящике и хотел уже нести его на улицу, как пальцы зацепили сверточек с карандашами, тонкими, как елочные свечи… Развернув компрессную бумагу, в которую были завернуты карандаши, два синих и один зеленый, Климов вспомнил… Увлекшись химией, он стал интересоваться и учением о ядах, и фармакологией, и древними рецептами ацтеков, египтян, китайцев… у него тогда была идея стать гигантом, обладающим феноменальной силой… Гигантом он не стал, но мышцы накачал, упорно занимаясь боксом, акробатикой, восточными единоборствами… со временем, с годами, а тогда… Тогда он все же изготовил снадобье, которое проверил на себе: в течение пятнадцати минут вдыхал немного тошнотворный дым сгорающей свечи, чей тоненький фитиль пропитан был особой смесью… Наверное, подобный дым вдыхали воины-индейцы племени дакота перед битвой… В тот вечер Климов вышел на «тропу войны» и в схватке одолел своего давнего врага, вооруженного ножом Витьку Рачка, по кличке «Зяма», уже имевшего три привода в милицию за «хулиганку»… Климов сам себя в той драке не узнал… Как будто это был не он, кто-то другой. Ему потом сказали, что у «Зямы» сломаны два шейных позвонка, отбиты почки и, вообще, он не жилец… ослеп и ходит кровью под себя. Климов никогда больше тем дымом не дышал, боялся сесть в тюрьму, нечаянно убить кого-нибудь, или, что хуже, стать сознательным убийцей.

Повертев в пальцах свечечки-карандаши, он сунул их в бумажник, но они торчали, и тогда им нашлось место в пиджаке, во внутреннем кармане. В действенную силу снадобья он, разумеется, не верил — столько лет прошло! да и эффект самовнушения не надо забывать, пожалуй, это главное, — но отчего-то захотелось взять на память, как алмазный диск.

Отобрав все то, что захламляло ящики стола, комода и фанерной колченогой тумбочки, Климов увязал ненужный лом и мусор в найденную под диваном тряпку, отволок на свалку.

Возвращаясь, он заметил, как на глиняном валу свежеотрытой траншеи, ведущей к огороду соседей, толклись мальчишки и каждый сосредоточенно-настырно стремился спихнуть в нее приятеля.

Климов невольно укоротил шаг, остановился, засмотрелся… и безотрадно подумал, что опыт поколений проходит для людей бесследно: об этой игре — кто кого раньше столкнет в канаву — знал еще Диоген, тот, что дела Деметры и дела Венеры справлял на глазах у сограждан. Вздохнув, Климов продолжил было путь, но тут ему внезапно показалось, что где-то высоко, над рвано-рыхлыми темнеющими облаками потерянно лепились к ветру крики журавлей, словно отзывчивая на добро природа каким-то тайным знаком поднимала на крыло тревожных птиц, предупреждая всех о скорых заморозках, скудости лесов и леденящей бесприютности равнины. Климов запрокинул голову, пытаясь в сумерках увидеть птичий клин, и тут ему до боли ясно стало, что и ватажка малышей, галдящих над траншеей, мокрые деревья, шумящие редкой листвой, и ветер, налетающий на Ключеводск слева и справа, и темный бугорок могилы с воткнутым в него крестом — все они загадочным образом перекликались с незримой стаей журавлей, услышанных им высоко-высоко, с тревожным криком птиц, роняющих почти что осязаемое эхо своего прощания с родным простором в душу бабы Фроси, в сиротски зябнущую душу Ефросиньи Александровны Волынской, которая, конечно же, все слышит и все помнит. Не может не услышать птиц в такой печальный час.