Андрей Мягков - «Сивый мерин»

Но то, что литературные коллизии нежизненны, а попытки перенести их в реальные обстоятельства обречены на провал, Сева понял сразу же, как только закончил злополучную цитату. По глазам «бандита» если что-нибудь и пробежало, то назвать это улыбкой было бы большой натяжкой.

— Не играю я ни в какие карты, так и знай. И тебе не советую.

Авдеич аккуратно вырулил на проезжую часть (Сева тут же поставил это себе в заслугу, значит удалось-таки успокоить взбесившегося молодожёна) и ловким маневром вписался в поток.

— Откуда знаешь, как сына зовут?

Слова прозвучали откровенно примиряюще после долгого упрямого молчания, в течение которого Мерин разными способами, увы — тщетно — пытался вывести шофёра на разговор. Казалось, противник устал, подавлен и только отсутствие ответа на этот самый важный вопрос мешает подать сигнал капитуляции.

Мерин оживился: нельзя было ударить в грязь лицом.

— Георгий Авдеич, согласитесь, не хочу сказать, что вы антисемит, но по моим наблюдениям лиц еврейской национальности вы не жалуете, верно? Это читается по вашему отношению к братьям Рабиновичам. Не будем касаться существа вопроса, хотя многое можно сказать по этому поводу, сейчас дело в другом. Завгар в разговоре с Любой по телефону поинтересовался, как поживает его тёзка. О ком могла идти речь, если учесть, что лицо Якова Семёновича расплылось при этом в умилительно-идиотской улыбке? Не о соседе ведь, правда? Значит выходит невероятное: вашего сына зовут Яковом. Как это могло случиться, если вы убеждены (а это, кстати распространённое заблуждение), что Яков — еврейское имя? Никак не могло случиться! Никто не смог бы вас уговорить, даже под угрозой расстрела, назвать первенца Яковом, кроме… Кроме женщины, для которой вы готовы на любые жертвы. А той зачем понадобилось упорствовать, играть вашими национальными чувствами? Только в единственном случае: имя это ей дороже всех других вместе взятых. Поэтому я и предположил, опять-таки — пред-по-ло-жил: так звали отца Любы. Она его обожала, он ушёл из жизни, не дождавшись внука. Ведь он умер?

В течение этого монолога шофёр, казалось, начисто забыв о дороге, долго, не мигая смотрел на пассажира. Потом с коротким зычным смешком мотнул головой так, что в переводе на русский язык это могло означать только одно: «Ну ты даёшь на х…й!»

— А Яков точно русское имя?

— Точно, можете не сомневаться.

— Значит слушай, парень. Одет он был в джинсовый пиджак, светлые брюки, белая рубашка. Всё в грязи. На руке часы «Роллекс».

Сон оборвался неожиданно, как всегда на самом интересном месте: Женька, загримированная под леди Макбет, заносит над ним нож, но вместо того, чтобы вонзить в него сверкающий клинок, наваливается всем телом и смыкает вдруг непомерно выросшие зубы у него на горле. Боли нет, только липкая горячая кровь заливает лицо, дышать становится трудно, он вырывается из мёртвых объятий, кричит: «Так нельзя, что ты, с ума сошла? Это же я, Дима Кораблёв, так нельзя, Женька!», но голос тонет в общем стоне невидимого хора. Где-то совсем близко, над самым ухом скрипло лает собака. Вспугнутая ею стая птиц оглушает пространство яростным, постепенно затихающим рёвом, уносящим с собой странный ужас шекспировской реальности.

Он открывает глаза. Связь времён обрывается.

Что это? Что?!

Пронзительная тишина Нинкиной кухни: стол, газовая плита, холодильник «Север» с магнитными нашлёпками…

В центре в кресле — склонив голову набок и уперев неподвижный, удивлённый взгляд себе под ноги — Сомов.

За ним — рукой можно дотянуться — Енисей разлитой ртутью, неохватное глазом прибрежье и ни души, ни звука. И только его, Кораблёва, прах искусственным змеем над мертвящей монотонностью речной ряби.

Господи, что это было?

…обострённый покалеченьем слух вырывает из тишины всхлип открываемой входной двери. «Нинка! Как вовремя! Она всё объяснит».

Сомов оглянулся поздно. Двое ворвавшихся навалились на него всей своей многопудовой тяжестью, тупым ударом в висок, обмякшего удержали в кресле. Третий неласково укутал Кораблёва подушкой, мускулисто прижал к дивану.

— Не задохни, п…да, жопы не унесём.

— Не боись. Делай.

— Не задохни, сказал! Дыхнуть дай.

Подушку приподняли вовремя — лицо под ней подёрнулось синевой.

Затем тихо раздалось непонятное: «Убери, я так. Он дохлый. Пушку жалко». «Велел пальнуть». «Убери, сказал, б…дь! Смотри, как надо».

И через недолгую паузу: «П…ц, понял?! Валим!». «Звони!». «Скорая? Диктую адрес. Тёплый Стан, Берёзовая аллея, 16, квартира 20. Записала? Похоже, тут мужик с концами. Давай».