Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Он наполнил свой бокал, пригубил и, пока Мерин открывал рот, продолжил:

— Я иногда думаю: хорошо, что матушка моя, Ксения Никитична, раньше этого распада из жизни ушла — она своего личного горя пережить не смогла, а тут для всей страны горе — совесть пропала — и ничего, живем, в ус не дуем. И вот что изумительно: не ищет никто совесть-то эту, никому она не нужна, на руку всем пропажа оказалась… что бизнес, что культура, что политика — все в бесстыдстве погрязло, все без совести обходится припеваючи. Телевизор задумай включить — проще в выгребной яме время коротать да падалью утробу сытить: кровь, насилие, генитальный юмор и все под вывеской заботы о нас с вами, грешных. Это мы с вами, оказывается, дебильные сериалы любим да кровавые трупы показывать просим… Да, похоже, так уже и есть: обезмозглили народ, к лоботомии приучили…

— А отчего она ушла?

Марат Антонович глянул на него непонимающе, хотел не услышать вопроса, продолжить о совести, но передумал, замолк надолго. Наконец заговорил:

— Она вместе с Россией ушла, Всеволод, России не стало и ей нечего делать выпало. Она ведь того поколения, что войну на своем горбу несло, трудом победило — и в тылу, и с ружьем, и руками голыми. И веселиться оно умело, поколение ее, жизни радоваться, плясать, хороводы водить, хоть и обмануто было в семнадцатом году вселенским обманом. Война всех примирила, утешила, надеждой сблизила, а их по помойкам еду собирать определили — как тут не уйти… Смерть — не война, это не так, что смерть всех примирит-уровняет, нет, это тот придумал, кто в жизни грехами Землю изранил и ада боится, утешает себя, надежду всепрощения лелеет. Нет, милость Божия, она вселенна только по величию своему, а по всему остальному предел имеет, границу, иначе б и Божьей не была, отсюда и мы в обычай взяли — лучше придумать не смогли (да и возможно ли?): кому выговор, кому год, пять, десять, а кому и пожизненно — ад тот же, только земной, не на том свете — на этом, так что оставь надежду всяк лишивший жизни себе подобного, не бывает забвения без памяти: здесь спастись удалось — там воздастся сторицею, не мною сказано — Вечной Книгой. Она у безбожников этих иностранных в каждой казенной тумбочке, как телефонный справочник в будке на перекрестке, не читана никем никогда, слава тебе, Господи, этого мы пока у них не переняли, но скоро уже, сдаваться — так с потрохами, церкви вон для радости их глаз сусальным золотом мажем, свою нищую, голодную паству с подаяниями приваживаем, хотя б одного нежирного попа где увидеть — нет, поперек себя все, как сказал кто-то… если в музее выставить нежирного священника, то ротозеи весь день в этом музее бы… величайший, талантливейший поэт нашей эпохи… вешатель бирок, критик литературный, а где теперь киндзмараули ему кто? — ничего, водку пей, коли Россией правишь, а сало русское ешь, едят, еще один „талантливейший“ на наши головы, сколько вас таких, хотя жить всем хочется, не все на амбразуру за потомков, не все мусульмане-смертники — не герои они, как на них смотрят, попрошайки — корысти ради иноверцев подрывами изводят: на жирную добавку в обедню на том свете у Аллаха своего рассчитывают, ни один священнослужитель ихний в смертники не идет, не дурак, своей, божеской смертью уйди и получишь горбушку с маслом, и еще на посошок нацедят, в какой еще религии Создатель самоуход приветствует и в добродетель возводит? Маму, Ксеночку, Христос простил, потому как ангелом во плоти Землю украшала, иначе и ей гореть бы, как мне, за то, что божескую дать сокращать смею…

— Марат Антонович, почему она ушла — вы знаете, мне в руки попало вот это. — Мерин достал из внутреннего кармана перевязанный черной ленточкой конверт, протянул его Твеленеву. — Это, я полагаю, написано вашей матушкой, ее предсмертная записка, адресованная дочери, вашей сестре, Надежде Антоновне. Тут не все слова разборчивы, но главное слово — „скаел“ — мне расшифровали: „знает“. „Марат все знает“ — так заканчивается это письмо. Скажите…

Мутные глаза пьяного человека впились в пожелтевший листок, постепенно взгляд обрел осмысленное выражение.

— Откуда это у вас?

— Я его случайно обнаружил в спальне вашей сестры… Скажите, Марат Антонович…

Он не договорил.

Твеленев с трудом вылез из кресла и цепляясь за стеллажи вышел из кабинета.

Аммос Федорович Колчев всю ночь не сомкнул глаз — ворочался, принимал снотворное, вставал, пил воду, выходил в тамбур подышать, даже курил понемножку, не затягиваясь, — все было напрасно: заснуть никак не удавалось — слишком взбудоражил его телефонный звонок из Парижа — что понадобилось от его сына этому твеленевскому прихлебаю?