Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

— Да, конечно. Непременно.

— Ну и спасибо.

Она закрыла глаза, замолчала надолго.

— Глафира Еремеевна, — очень тихо позвал Мерин. — Глафира…

— Да ты говори громче-то, не сплю я. Это я Антоше про тебя сказала: приехал из Москвы, реабилитировать хочет. Спрашивай, чего хотел-то.

— Я хотел спросить, скажите, Антон Игоревич о брате своем, Анатолии, что-нибудь вам рассказывал?

— О брате? — Она придвинулась к столу, пригубила из стакана чай. — Вы кушайте, чего вы не кушаете-то? Сушки свежие, дочь из города недавно прислала. И конфеты. Кушайте. Я знаю, что у него в Москве брат живет. Или «жил» уже теперь, наверное. Но Антоша о нем мало что рассказывал. Считай, ничего. А я и не спрашивала: живет и живет. Он все о жене своей, о Ксении больше. Я ревновала — смерть. Сама же попрошу: «Расскажи». И сама ревную. Руки на себя наложить хотела, когда он к ней в Москву ушел. Без документов, без денег — в чем был. Долго. Очень долго. Я ждала, ждала, не помню сколько, потом думаю: еще день не вернется — все. У нас тут речка холодная, быстрая — в нее и утоплюсь. Но Антоша, видать, мысли-то эти мои смертные услышал: на следующий день калитку открываю — ноги не удержали от радости. Стоит. Траву скосил, вилами в стожок сгребает — вернулся. Я тогда же и обнаглела: «Не могу, — говорю, — больше, умру, давай повенчаемся». Я и раньше об этом просила, он все только посмеивался: то молодая я слишком, мне пятнадцать исполнилось, когда я больше отца в него влюбилась. А то: «Не время, — говорит, — вот снимут с меня прозвище „враг“ — тогда…» Его ведь «врагом»-то там посчитали, в Куропатах, где его зарыли. Он когда у меня оклемался малость, из дома-то выходить стал, на него и донес кто-то. Мол, под немцем остался, в плену сидел, враг значит. Сосед по дому, отца моего друг, светлая ему память, дядя Жора, в товарняк какой-то нас запихнул. «С Богом, — говорит, — вам тут не место. Повесят». Ну мы товарняками досюда и доехали. В 45-м уже, когда война кончилась. Тут никаких документов не надо было. Да и сейчас не надо: люди и люди. Зачем эти бумаги.

Она замолчала, отвернулась к окну, беззвучно зашевелила губами. Потом продолжила:

— А тут вернулся из Москвы-то своей, я к нему опять с этим: «Давай да давай венчаться». А он вдруг и говорит: «Пойдем завтра». И мы наутро в церковь, без платьев белых, без всего, без свидетелей, а так, в чем были… Я бегу, он за мной еле поспевает. Батюшка спрашивает: «Чего запыхались-то так?» Ну что ему скажешь? «Венчай, — говорю, — а не то умру». Он испугался, молитву перепутал, одну два раза прочел. «Это, — говорит, — к счастью». Отпустил. Вышли мужем и женой. Но мне и тогда мало, неймется: на следующий день я его в ЗАГС тащу. «Зачем, — спрашивает, — тебе церкви мало?» — «Мало, — отвечаю, — хочу быть Твеленевой, надоело: Трещалкина да Трещалкина. Всю жизнь трещалкой дразнили. Надоело». Я ведь Трещалкина по отцу-то. Через год Ксюшка наша родилась… — Она вдруг засмеялась негромко, прикрыв рот ладошкой. — Это ж надо, как смешно все на свете устроено. Могло ведь и не быть ничего, если б кладбище-то в Куропатах поближе к дому нашему было. Ни Ксюшки, ни нас с Антошей могло не быть.

Мерин постарался ни единым мускулом лица не удивиться столь неожиданному повороту в рассказе старой женщины, но недаром в МУРе укрепилось мнение, что его актерские способности не идут ни в какое сравнение с Яшинскими. Глафира Еремеевна без труда уловила в его глазах непонимание. Сделала попытку пояснить:

— Я говорю, когда в сорок втором-то «груз» свой в дом тогда притащила, а он разбомбленный весь, дом-то — холодно, течет, лужи кругом — прислушалась: мать честная, не дышит мой груз, помер значит. Надо хоронить. Ну что — надо так надо. И если бы кладбище рядом было — схоронила бы, вот те крест — схоронила, хоть и сил уже не было никаких. А оно в Куропатах на самом краю, кладбище-то, километра три. Нет, думаю, если потащусь — надо будет сразу две могилы рыть: для него и для себя. Помру. «Полежи, — говорю, — дружок, тебе теперь все одно долго лежать, а я отдохну малость, завтра с рассветом и закопаемся». Куском брезента труп накрыла, легла рядом, дрожу, не то от холода, не то от страха. И заснула. А просыпаюсь оттого, что кто-то на меня смотрит. Открываю глаза — труп пялится! — Она засмеялась негромко. — Это мне сейчас весело. А тогда я давай орать — и на улицу босиком… Вы меня останавливайте, спрашивайте чего, я ведь, когда разойдусь, не остановишь. Говорливая. Антоша мой всегда смеялся: «Зря ты свою фамилию поменяла. Трещалкина и есть».