Андрей Мягков - Скрипка Страдивари, или Возвращение Сивого Мерина

Глафира Еремеевна долго не могла понять — какой такой следователь, зачем, что «исследовать намерился». Заговорила не скоро, поначалу только «нет», да «не помню», да «зачем тебе», «не тереби рану-то, не заросла».

Мерин уже было совсем отчаялся. Спросил:

— Скажите, а фотографии какой-нибудь Антона Игоревича у вас нет?

— Фото? — поправила его пожилая женщина. — Так какие у нас тут фото. Сами видите, как живем. Похвастать нечем. Нету фоток.

Они долго молчали.

— А вы правда что из Москвы прилетели?

— Правда, конечно, правда.

— И прямо ко мне? Или к кому?

— Прямо к вам.

— Дело у вас тут небось какое?

— «Дело» у меня одно, Глафира Еремеевна, очень важное дело. И вы одна только можете мне помочь.

— Одна я? — К испугу и недоверию в глазах ее постепенно начало прибавляться любопытство. — Ну давай попробую, коли одна. Попробую помочь.

— Глафира Еремеевна! — Мерин запустил в ход свой самый бархатный голосовой тембр. — Глафира Еремеевна. Если помните, в 1992 году вы приезжали в Москву и передали Ксении Никитичне Твеленевой дневник вашего мужа Антона Игоревича, который он вел долгие годы…

— Помню. Передала. Как мне это не помнить?

— Ну вот. Он ведь в архивах — сколько уже лет прошло, а он до сих пор по архивным документам числится «врагом народа». Но это не так, это наговор, советская власть повинна в этой трагедии. Нам бы хотелось снять с него клеймо…

— А ему-то теперь зачем это? — Женщина слегка шевельнула морщинистым лбом, глянула в окно. — Лежит, никому не мешает. Зачем?

— А родственники? А сын? У него ведь сын есть…

— Знаю. В сорок третьем родился. Антоша его не видел никогда. Не застал.

— Ну и что, что не видел? Он же сын — родная кровь. Он память об отце хочет сберечь. Он его очень любит… память о нем любит…

— Правда?

— Правда, я с ним общался…

— Фото нету?

— Нет, к сожалению. Я вам пришлю, если хотите, из Москвы…

— Зовут-то как?

— Сына? Маратом.

— Мара-а-атом, — протянула женщина. — Ишь ты как. Не по-русски. Ну это уж не Антоша мой называл. Нашу-то с Антоном Игоревичем Ксенией назвали. В 53-м родили и назвали. Он так захотел. Во Владивостоке с мужем теперь. Сама уже бабушка — летит время. Чаю хотите?

— Хочу, очень даже, — обрадовался Мерин, — спросить стеснялся.

— Напрасно. Чем богата. Сейчас. — Она поднялась. — Посидите.

— Вот если бы вы вспомнили, как вы познакомились с Антоном Игоревичем, — Мерин, не дав ей уйти, ринулся ковать железо, пока горячо, — вы бы нам очень помогли…

— Посидите, — повторила пожилая женщина. — Вспоминать тут нечего. Никогда не забывала.

Некрасивый фанерный стол начал неспешно готовиться к торжеству: нарядился белой крахмальной скатертью, на которой поочередно возникли вазочка с вареньем, сушки, сухарики, конфеты «Мечта» и «раковая шейка». Довершили праздничное убранство стакан с подстаканником, чайная чашка в крупный красный горошек, такого же раскраса пузатый заварочный чайник и большой алюминиевый — с кипятком.

— Я из Антошиного стакана пью, — придвигая Мерину чашку, сказала женщина. — Кушайте.

Трапеза прошла в безмолвии и много времени не заняла. Глафира Еремеевна размочила в стакане сушку, пожевала, вытерла рот платочком.

— Вы спросили — как познакомились? — Она улыбнулась и сразу стала, как показалось Мерину, на сто лет моложе. — Мне ведь тогда годов девять было или восемь даже, не упомню. Я по метрике вроде с тридцатого года, а Антошу в сорок втором в марте откопала… погоди, значит не восемь мне тогда было, а одиннадцать с гаком уже, во какая кобыла уже была, а говорю — «восемь»…

— Вы сказали «откопала»?? Это… это как?..

— А-а-а, это его слова, он так свое второе рождение называл. «Других, — говорит, — рожали, а меня откопали». И всегда смеялся. Я ведь его, правда, откапывала. Долго. Руки в кровь извела, ногти посрывала без лопаты-то. Потом до дома волоком тащила, а его уже и нет почти, дома-то нашего, дырки одни, разбомбили. И никого: отец на фронте, уйти не успел — треугольничек похоронный пришел: смертью храбрых. Мать еще раньше умерла — еды не было. Я его тащу, он стонет, а потом затих. Думаю, помер, зачем мне покойник. Но он очень на отца моего был похож в молодости. У меня фото сохранилось — хорошенький такой был, кудрявый. Думаю, дотащу и похороню по-человечески, крестик сколочу, приходить на могилку стану. Как к отцу. Я его очень любила, отца. Все ждала с фронта, треугольнику тому не верила. После него только Антошу моего так полюбила. Или, может, больше даже, не разберешь теперь. Мне ведь скоро восемь десятков. Память не все держит. Обогнала вот Антошеньку своего, на пять лет уже дольше его живу. А без него, как он ушел — и того шестнадцать прошло. Теперь за ним на покой хочу. Скучаю очень. Об одном Бога молю: встретиться бы там. Ты на могилку-то сходишь, нет? Вон она в садике. Я садик вокруг посадила. Сходишь?