Андрей Курков - Последняя любовь президента

Что это я ополчился на бедную Жанну? Я трясу головой, удивляясь своей внезапной злобности. Нет, Жанна хорошая, Жанна бедная, потому что теперь стать счастливой и веселой, находясь рядом с моей, или с бывшей моей, Светланой Виленской, нельзя, невозможно.

А можно ли стать счастливой рядом со мной?

Я снова доливаю в свой бокал коньяка и задумчиво вздыхаю.

Звонит телефон.

– Да? – выдыхаю я в трубку.

– Сергей Павлович? Это доктор Кнутыш. Процесс закончен! Все отлично, я проверял под микроскопом! Почти сто процентов гарантии! Можно пускать в дело хоть сейчас!

– В какое дело? – озадаченно спрашиваю я, будучи не способным полностью включиться в тему разговора.

– Это доктор Кнутыш, из клиники микроочистки крови.

– А! Да! А что «сейчас»?

– Я могу договориться на завтрашнее утро, чтобы провести искусственное оплодотворение. Ваша жена сможет завтра утром?

– Завтра утром? Не сможет. Лучше подождать.

– Так что? Охладить или заморозить?

– А какая разница?

– Ну, если вопрос касается двух-трех дней, то лучше охладить. А если дольше – то заморозить.

– Замораживайте! – решительно говорю я в трубку.

– Вы устали? – заботливо звучит голос доктора Кнутыша. – Давайте я вам завтра утром перезвоню!

– Перезвоните, – соглашаюсь я и, попрощавшись, кладу трубку.

Киев. Февраль 2016 года. Среда. Вечер.

За единственным окном в торцевой «Андреевской» стенке дома на Десятинной валит снег. Валит не равномерно, а словно кто-то выбрасывает сверху лопату за лопатой. И мне ясно видны промежутки между этими бросками. То он идет густо, то вдруг освобождает от себя мой любимый пейзаж, мой любимый вид из окна на первые дома Андреевского спуска, на церковь с оградой и заснеженной каменной лестницей, на застывшую бронзовую пару из старой, еще советской кинокомедии. Время комедий давно прошло. Сейчас бы самый раз снять пару эпических трагедий из жизни. Но кино у нас давно не снимают. Как сказал предпоследний министр культуры: «Эта отрасль оказалась в Украине неперспективной ввиду отсутствия творческих кадров».

Почему мне так хорошо здесь, в этой просторной и прохладной ванной комнате? Конечно, прохладная она только по моему желанию. Это я несколько лет назад дал команду отключить обогреватели под полом. Почему мне так хорошо здесь и одному, и даже с тем же озадаченным Львовичем, который всякий раз заходит сюда с таким видом, словно его заманивают в ловушку?

Когда-то я так же любил кухню. Тесную, прохладную кухню с устоявшимся запахом подгоревшего подсолнечного масла, с подкопченным потолком, с двумя горшками алое на крашеном-перекрашенном подоконнике. Романтика свободы вблизи источника еды. Как было потрясающе хорошо на кухне ночью, когда и мать, и Димка спали. И я мог, не включая свет, смотреть на горящие окна домов напротив. Почти все горящие посреди ночи окна были кухонными. Почти за каждым из таких окон кто-то сидел за столом и, возможно, думал о вечности.

Я вот тоже могу думать о вечности. У меня последние два дня прошли в каком-то странном оцепенении. Львович напомнил мне, что до восьмого марта я – исполняющий обязанности президента, то есть ИОП! И никаких конкретных решений принимать не могу и не должен. Я и не собирался принимать какие-то решения, но, с другой стороны, Светлов и Филин по моей просьбе принесли списки своих сотрудников, которых надо бы поощрить за отстаивание конституционного строя. И вот, оказывается, до Женского дня всеукраинских выборов президента я не могу даже раздавать маленьких слоников, не то что слонов!

– Я тоже список подготовлю, – пригрозил мне Львович, заметив списки Светлова и Филина.

– Давай, давай! – сказал ему я. – Можешь и себя туда вставить!

Я отчасти шутил. Шутил сердито. Но Львович пропустил шутку мимо ушей.

– Меня уже вставил генерал Филин, а я вставлю его в свой список, – пояснил он. – Так никто не придерется!

На широком мраморном подоконнике стояли теперь две серебряные рамочки с фотографиями Нилы и Лизы. То и дело мой взгляд упирался в них, как в иконы. Я даже чувствовал, как взгляд мой почти физически нагревается, становится теплым и сентиментальным. Словно между глазами и фотографиями возникает какое-то напряжение, электрический разряд. Удивительно, как естественно получились на снимках лица Нилы и Лизы. Ни жеманства, ни американской улыбки, ни позы. Грусть во взглядах и спокойствие на лицах – просто жизнь со всеми возможными оттенками эмоций.