Жозеф Кессель - Лев

Он мучительно подыскивал слова, снова отер пот со лба и наконец глухо закончил:

— Тогда всем нам будет очень плохо.

Он взъерошил свою жесткую рыжую гриву и перенес тяжесть тела с одной ноги на другую.

— Я только хочу понять, — продолжал Буллит, — почему вы промолчали? Вы ведь ничего не знали. Неужели Сибилла сказала вам что-то такое, что вас насторожило?

— Вовсе нет, — ответил я. — Да и я сам не могу объяснить, какое чувство помешало мне заговорить. Сказать правду, встреча с вашей дочерью показалась тайной, о которой никто не должен знать, кроме нас двоих.

— Но почему?

— Почему?

Я умолк, боясь показаться смешным. А затем, — наверное, потому, что вокруг дышали и невнятно потрескивали заросли и потому, что в маске Буллита было нечто от звериной простоты, — я решился. Я рассказал ему об инстинкте, который влек меня к диким животным, так чудесно собравшимся у подножья Килиманджаро, о том, как мне хотелось удостоиться их запретной для меня дружб как маленькая девочка в сером комбинезончике на несколько мгновений приоткрыла мне дверь в это царство.

Вначале, смущенный этой своей исповедью, он не поднимал глаз от земли, покрытой сухой травой и колючками, и видел только ноги Буллита — цвета темной глины, высокие и мощные, как колонны. Однако он слушал с напряженным вниманием, о чем я мог судить по глубокому ритму его дыхания, и это избавило меня от робости. И я продолжал говорить, уже глядя ему в глаза. Ни один мускул не дрогнул на его лице, но взгляд выражал счастливое недоверие. Когда я кончил, он медленно, с трудом произнес:

— Значит… вы тоже думаете… вы, городской человек… что у Патриции с животными что-то такое… такое, чего нельзя… к чему нельзя прикасаться?

Буллит умолк и, сам того не замечая, взъерошил свою рыжую шевелюру. Он смотрел на меня совсем по-другому, словно мучительно пытался отыскать во мне признак какого-то уродства или скрытого порока.

— Но если так, — спросил он, — если так… как же вы можете быть другом Лиз Дарбуа?

— Я совсем ей не друг, — отрезал я. — Отнюдь нет. Я с ней едва знаком и не претендую на большее.

Та же улыбка, которую я уже заметил, — неуверенная, робкая и такая теплая! — появилась на губах Буллита.

— Признайтесь, — продолжал я, — из-за этой молодой особы вы бы, наверное, с удовольствием попотчевали меня своим хлыстом.

— О, еще как — бог свидетель! — просто ответил Буллит.

И вдруг разразился громовым и наивным хохотом — хохотом ребенка и людоеда. Его раскаты, казалось, заполнили все колючие заросли. Между приступами смеха ему удалось проговорить:

— Бог свидетель! Я бы с удовольствием попотчевал вас кибоко!

И он опять захохотал и, задыхаясь, повторял:

— Кибоко!.. Кибоко!.. Кибоко!..

Это было так заразительно, что я не мог удержаться. Само слово «кибоко» казалось мне таким смешным! И я тоже хохотал на этой тропе между зарослей, глядя в лицо Буллиту, хохотал до слез! Вот тогда мы и стали друзьями.

Когда этот приступ миновал, Буллит заговорил со мной снова, но теперь уже как с близким человеком, которому известны все сокровенные тайны его семьи.

— Просто нельзя представить, — проговорил он с еле сдерживаемой яростью, — сколько мук, сколько горя может причинить такая самодовольная, пустая кукла, как эта Лиз, — на расстоянии в десять тысяч миль!

— И даже не зная, и даже не желая этого, — добавил я.

Буллит упрямо мотнул своей львиной мордой и проворчал:

— Мне наплевать. Я ее ненавижу. Я думаю только о Сибилле и о малышке.

Он развернулся на пятках и пошел вперед. Однако не так быстро, и голова его, — я это видел, — то и дело склонялась. Он раздумывал. Затем начал говорить, не оборачиваясь. Спина его заслоняла мне горизонт. Фраза следовала за фразой в ритм наших шагов. Он говорил:

— Не считайте меня совсем сумасшедшим, потому что я разрешаю Патриции бегать одной в зарослях и приближаться к диким животным, как ей хочется. Прежде всего, она обладает над ними властью. Это есть у человека или этого нет. Можно знать животных до конца, но это совсем другое. Вот я, например. Я провел всю жизнь среди животных, и все разно ничего похожего. Власть — это от рождения. Как у малышки.

Я следовал за Буллитом, стараясь ступать в такт его шагов, чтобы не помешать, не спугнуть этот хриплый медлительный голос, который вновь вводил меня в таинственный мир Патриции.

— Я знал несколько человек, которые обладали властью, — говорил Буллит. — Белых и африканцев… особенно африканцев. Но ни одного такого, как Пат. Она родилась с этим даром. И еще — она выросла с животными. А потом, — тут Буллит на миг заколебался, — она никогда не делала им зла. Она их понимает, и звери ее понимают.