Инна Булгакова - Сердце статуи

— Так я ее любил?

Наташа усмехнулась с горечью.

— Лучше б ты не появлялся в нашей жизни.

— Это да. Но если я ревновал…

— Ничего ты не ревновал, у вас была нормальная связь.

— Что такое «нормальная связь»?

— Без трагедий и претензий друг к другу.

— Странно. Как у нас началось?

Однажды этой весной у подруг кончились деньги. «Ну, прям совсем!» И Вера поехала в центр продать или заложить свои золотые часики.

— Мировые! Вот этот режиссер подарил. — Наташа мотнула головой на пустую стенку.

— Который утонул?

— Ага. Ну, у них давно, зимой там что-то было.

Где-то ближе к вечеру Вера позвонила: «Освободи площадь». Надо думать, в этом пикантном плане подруги понимали друг друга с полуслова; и Наташа закатилась, по ее выражению, до поздней ночи к киношным знакомым. Вернувшись, застала Веру уже одну. Она была злая и весела одновременно. И деньги были.

— А часики?

— Вера продала их гораздо дороже, чем мы ожидали. Даже выпросила у него еще поносить.

— У кого?

— Не знаю. У часовщика или у ювелира. «Ну, я ему показала класс!» — так она выразилась.

— Такой класс, — мрачно добавил я, — что ювелир испугался и тотчас подсунул ее мне.

— Вольно ж было связываться, — бросила Наташа небрежно.

— Да разве я их виню? Себя, идиота. Связался с проституткой.

— Ну-ка пошел отсюда!

— Да я ж не про тебя. Прости.

— И про нее не смей.

— Она вымогала плату. Как это называется?

— Отстань!

— Наташ, мне необходимо разобраться, что у нас с ней было.

— Разобраться? Она из-за тебя погибла.

— Я хочу найти убийцу и истребить.

— Поздно! Я ее предупреждала, что вы все — свиньи. А она: любовь — единственное, что чего-то стоит в этом мире.

— Сколько стоит?

— У тебя не хватит.

— Денег не хватит?

— Чувств-с.

— А, так ее к Колпакову чувства влекли. Извини, я не подумал.

— А ты вообще о ней не думал — только о своей Цирцее.

— А она о драгоценностях. Что ж, мы друг друга стоили.

— Она-то умерла, а ты процветаешь!

— Не дай тебе Бог. Я все потерял.

— Наживешь! Вон какой ты зверь сильный.

Наташа вдруг резво рассмеялась и переменила тактику: притянула за шею меня к себе (я аж на колени упал), принялась целовать, ласкать с таким пылом и пониманием… Я устоял, угадав маневр: увлечь и уесть «моралиста». Но устоял с трудом, ощутив внезапно знакомые симптомы: вспыхнувшая зараза в крови, как морозная язва — госпожа жизни и смерти. Вот, значит, к каким женщинам меня влекло! Я ее не помню, а ощущение живо и бешено.

Я опять на тахту уселся и оттолкнул Наташу… не оттолкнул, а нежно отстранил, прошептав:

— Не надо… ты мне безумно нравишься, но не надо. Я хочу другой жизни.

— Без любви?

— Другой любви.

Она рассмеялась с торжеством и закурила.

— Против природы не попрешь.

— Нет, не так! Кабы было так, мы правда все в свиней превратились бы.

Тут я окончательно в себя пришел и дал в душе клятву: к этой девице ни ногой! Фотографию потом по почте вышлю. Мы оба дымили в молчании напряженном, но не враждебном. Квартирка на тринадцатом этаже была вся пронизана солнцем и сквознячком, и дым выползал в лоджию змейками.

— Ну что, — начала она, усмехаясь, — все интересуешься, как ты к Вере относился?

— Ты мне уже сказала… показала. Я вспомнил.

— Что вспомнил?

Я рассмеялся и продекламировал:

— «В крови горит огонь желанья, душа тобой уязвлена». Довольна?

— Это Пушкин, что ль? Красиво. А дальше.

— «Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина». Наташ, что она сказала, когда я подарил ей изумруд? — я достал кулон из кармана рубашки. — Ведь этот?

Она схватила, поднесла к лицу, жадно разглядывая.

— Этот. Ну, счастлива была, когда в ювелирный съездила и убедилась, что камень настоящий.

— Она мне не верила?

— Как можно верить мужчинам? — искренне удивилась Наташа. — О, правда застежка порвана. Она так переживала — боялась, назад не получит, ведь ты такую прелесть в глине чуть не замуровал.

Мне захотелось проверить, до конца ли идентичны эти сороки-воровки.

— Я тебе его дарю.

— За что?

— Как память о покойнице.

— Серьезно? — она прижала руку с драгоценностью к груди. — Нет, серьезно?

Черные очи напротив сверкнули бездонным мраком… и вдруг мелькнула в них как бы тень… как страх.

— Мне самому починить или…

— Как ты сказал? — перебила она. — «Память о покойнице»?

— Вы же самые близкие подруги были?

— Самые близкие, — подтвердила она с вызовом… и тут какая-то тайна… может быть, проскользнула усмешка, секрет-привет с древнегреческого острова Лесбос. Не исключено. Холод и пустота охватывают меня при звуке имени — краткого, красивого — Вера.