Инна Булгакова - Сердце статуи

Пятиэтажный обшарпанный дом в глубине двора, второй подъезд, второй этаж, определилось вдруг. И я пошел, поднялся, позвонил в восемнадцатую квартиру. Дверь распахнулась, и возникла женщина.

Немолоденькая, где-то моих лет, крупная, в темном длинном халате. Я почувствовал некое стеснение в сердце, а она воскликнула грудным волнующим голосом:

— Господи, Максим!

— Кто вы? — я спросил, уже догадываясь.

— Неужто так постарела, что не узнать?

— Нет, Люба. Ведь Люба, да? Я никого не узнаю, из-за травмы черепа память потерял.

— И не восстановится?

— Надежда есть, но…

Откуда-то возник маленький мальчик, схватился рукой за подол маминого халата и смотрел на меня серьезно, без улыбки.

— Это мой младший, у меня трое детей.

Я не знал, что ответить, и похвалил ребенка:

— Красивый малыш.

— Ну, проходи.

Через переднюю мы втроем прошли в комнату, небогатую, но какую-то радостно-веселую, с пышными оранжевыми занавесками, перехваченными желтыми бантами. Сели к столу, женщина подняла ребенка на колени и спросила:

— Стало быть, Максим, ты хочешь в прошлое вернуться?

— Да, Любочка, ты меня сразу поняла. Мое беспамятство начинается с двадцати лет.

— Мы с тобой познакомились, когда нам было по двадцать.

— В том-то и дело! Это некий рубеж, видимо, поворотный момент в моей жизни. Так и доктор говорит. Что тогда между нами произошло?

Она наклонила голову с тяжелым узлом черных волос и слегка покраснела. Интересная женщина, отметил я мимоходом, строгая и загадочная.

— Я виновата, я полюбила своего будущего мужа.

— В чем же здесь вина?

— В том, что все это я от тебя скрыла.

— Почему?

Она рассмеялась тихо и смущенно.

— Максим, это такое детство — первая любовь. Стыдно было признаться, страшно. Говорю же, я виновата.

— И как все открылось?

— Открылось ужасно. Ты нас выследил вот здесь, в квартире мужа. Вы даже подрались.

— Кто победил?

— Ну, ты же мальчишка по сравнению с ним был.

— Значит, ты мальчишку на мужчину променяла. На богатого?

— Ты через двадцать лет пришел меня обличать?

— Что ты, Любочка. Разобраться. А что, я больше сюда не приходил?

— Ни разу, как отрезал. Мы с тобой никогда больше не виделись. То есть я тебя видела — по телевизору. Ты стал знаменит, — она слабо усмехнулась. — И богат.

— Надеюсь, что ты не жалеешь, что меня бросила?

— Нет, — она поцеловала в макушку прямо на глазах засыпающего ребенка.

— Ты знала моего тогдашнего приятеля — Ивана?

— Не помню, я никого не замечала, кроме тебя. Знаешь, что я тебе скажу? Ты, Максим, очень сильное воспоминание в моей жизни… и светлое, и ужасное.

— Почему так?

— Ну, юность, любовь. И твой взгляд, когда ты уходил… лицо в крови. Твои слова…

— Мне твой муж нос расквасил?

— Нос — ты ему, а он… не знаю, — взгляд ее стал тревожным. — Ты ведь не тогда потерял память?

— Да вроде нет… до двадцати все помню. И что же я сказал на прощанье?

— «Ты дорого заплатишь, Любовь, потому что ты предательница».

— Но ведь не заплатила.

— Кто знает.

— Но я ничего тебе не сделал?

— Ты? — она вдруг протянула руку и погладила меня по щеке. — Господь с тобой! Ты — человек, Максим, а не какая-нибудь свинья.

Ребенок внезапно проснулся и заплакал в голос, прямо заорал. И мы расстались, чтоб никогда больше не увидеться… хотя, кто знает… может быть, через двадцать лет…

Частичная амнезия, сквозная — сквозь разодранную пелену беспамятства сквозит ветерок оттуда . «Ты — человек», — сказала Наташа, и Люба сказала, и ничто человеческое мне не чуждо. Простая история, банальная: она изменила, я обиделся. Так обиделся, что «Любовь» разбил. Нормально.

Мне разбили физиономию — тоже нормально, не выслеживай! — а через двадцать лет убили. А если я еще тогда заработал сотрясение мозга — и вот он, рубеж, вот почему я ни черта не помню с двадцати лет (обращался ли я к доктору… к Ивану, например?.. нет, он же еще учился). Ситуации зеркально похожи — девушка, соперник, статуя, кровь, ревность, — но драматизм неизмеримо усилился. И другой душок — аромат алых огарков и «Гибели богов».

Я вышел на станции Темь в зеленый вечерний сумрак. Оглянулся — никого, только я и моя тень, длинная и острая, тянется по платформе, в конце которой горит одинокий желтый фонарь. Я спустился по железным ступенькам, тень съежилась, юркнула в высокие заросли вдоль тропинки, ведущей к храму.

Справа от могил, как когда-то, светилось окошко в кирпичном островерхом домике. А напротив, на паперти под колокольней, сидел, сгорбившись, кто-то в черном, голова опущена. Сердце у меня похолодело, но я подошел, с неимоверным усилием отрывая ноги от земли, встал напротив. Согнутая в дугу старушка подняла белое — мертвое, показалось — лицо и сказала нараспев: