Григорий Глазов - Смерть не выбирают (сборник)

– У команды нет теперь лидера, – дернув вниз "молнию" на куртке, Гущин большой пухлой ладонью погладил сильную безволосую грудь.

– Надо готовить замену. Володю Покатило, – сказал Туровский.

– Потянет ли он? Что он по сравнению с Зиминым!

– А какой выход?

– Он всегда второй, если не третий. Будапешт ему отменим. Нельзя, если начнем готовить на Европу. Понял?

– Разумеется.

– Что ж, составляй графики для Покатило, – после некоторого раздумья заключил Гущин. – И хорошо продумай схему.

– Ты его предупреди, чтоб поменьше болтал. До поры в команде не должны знать, – сказал Туровский.

– Все равно поймут, когда я займусь им вплотную… Ох, как нам нужна сейчас таможня!

– Там пока глухо, – сказал Туровский. – Ягныш звонит, сейчас ничего не может.

– Бабки просил?

– Да.

– Сколько?

– Пять штук. Дадим?

– Дадим. Отработает. Он человек нужный, съезди к нему: одно дело по телефону, другое, когда в глаза человека видишь… В общем, крутись, это и твои заботы… Пойду в бассейн, погоняю их, – он вытащил из кармана секундомер, глянул и, зажав в кулаке, вышел…

Костюкович не любил ходить на вскрытия, просто был обязан, если умирал его больной, поскольку должно быть неопровержимо установлено, совпадает ли его клинический диагноз с диагнозом патологоанатома. С несовпадения обычно начинается много неприятностей разной степени – все зависит от причин несовпадения: умер ли больной из-за халатности лечащего врача; ошибся ли он в диагнозе, потому что случай очень сложный, или врачу, вопреки его убеждению, диагноз был навязан профессорами-консультантами, консилиумом, короче – авторитетами, а иногда и давлением администрации.

Особенно не любил Костюкович начало аутопсий, когда патологоанатом делал первый надрез. Если уже и приходилось идти на эту процедуру, то предпочитал, чтоб вскрывала Сажи Каширгова. Он знал ее манеру: прежде чем надеть перчатки, она зачем-то коротко дышала на пальцы, словно разогревала их, а пальцы эти вовсе не вязались, как он полагал, с ее профессией тонкие, изящные, ухоженные; исходило от них даже что-то чувственное, волновавшее его. Старше ее на год, он был немножко влюблен в эту высокую с ровной спиной тридцатипятилетнюю женщину, в ее имя, в ее длинные волосы. Она была темная шатенка, узколицая, а глаза серо-зеленые под черными бровями. Однажды, года полтора назад, теплым сентябрьским вечером в лесном загородном ресторане праздновали шестидесятипятилетие заведующего кафедрой патологической анатомии профессора Сивака. Костюкович попал на этот банкет, где была медицинская знать, случайно. Так полагал он, обыкновенный врач-ординатор, не понимая, почему Сивак пригласил его. После многословных тостов и быстро пустевших бутылок заиграла музыка. Костюкович танцевал с Сажи. Он видел близко ее лицо, белую полоску ровных зубов за чуть разомкнувшимися губами, и в какой-то момент, слегка надавив ладонью на ее талию, почувствовал, как спина Сажи прогнулась в его сторону, подалась к нему, он ощутил ее плоский живот. Длилось это какое-то мгновение, Сажи тут же отстранилась. "Я хочу пить, Марк, пойдемте к столу", – улыбнулась она, остановившись. "Что это было тогда? Знак, сигнал?" – думал он позже, вспоминая ее напрягшееся на какие-то секунды тело… На этом все и кончилось…

Они вошли в прозекторскую.

– Что за спешка, Марк? – спросила Каширгова.

Он объяснил.

– Зачем вы настаивали? – она пожала плечами. – А вы уверены в диагнозе?

– Да вы и сами сейчас увидите…

В огромном секционном зале с его специфическими запахами, на фоне холодного кафеля, массивных специальных столов из нержавейки, на которых вскрывают, фаянсовых раковин для мытья рук, длинных прорезиненных тяжелых передников, висевших на крюках, стройная фигура Сажи в белом халате выглядела лишенной притяжения, чужой.

– Ну что ж, приступим, – она откинула простыню, прикрывавшую тело Зимина, взглянула, покачала головой: – Да, этот экземпляр действительно был создан природой лет на сто жизни.

На локте левой руки Зимина белела небольшая наклейка из лейкопластыря, Костюкович заметил ее еще, когда Зимина везли из приемного покоя в палату. Он оторвал наклейку, она прикрывала чуть синеватый кружочек кожи, в центре которого был бугорок струпа размером со спичечную головку. Сковырнув его, Костюкович увидел крохотную, как укол шила, воронку. "Похоже на свищ", – подумал он, глядя на побелевшую мертвую шелушившуюся эпидерму вокруг вороночки…