На следствии, как обычно, все отрицал: ничего не знаю, никого за голодовку не агитировал.
Март пятьдесят третьего. Сижу в следственном изоляторе. Однажды выводят на прогулку. Что это? Надзиратели сами не свои, чуть не плачут. Сталин умер. У нас, зеков, ко всему своя мерка: значит, будет амнистия. Ждем Указа. Все верно: освобождаются те, кому был определен срок до пяти лет. Я мог бы выйти на волю. И Витька Маляр, и Карнаухий, и Трактир Юрка… Но как выпутаться из этого дела? А суд назначен аж на сентябрь. Адвокат твердит мне: раскайся во всем и пойдешь на свободу. Поплачься, скажи на суде, что ты сирота. Судья, мол, учтет.
Восемнадцать дней шел процесс. Я все сказал, как учил адвокат. Чувствую, что и воры, которые постарше, стали нас, молодых, выгораживать. Эти, мол, мелюзга, не «в законе», что старшие скажут, то и делали. Им подыграл адвокат. «А почему они должны были поступать именно так?» — спросил он кого-то из старших. — «Потому что мы воры, и наше слово для них как приказ. Откажутся — им не сдобровать». — «Вы что, за непослушание и убить могли?» — «Знамо, могли. Если кто-то из них пошел бы и заложил нас администрации — подстрекают, мол, к голодовке, мы бы тут же его порешили». — «Вот видите, товарищи судьи, в какую ситуацию попал мой подзащитный. Шел он на все под страхом смерти», — заключил адвокат.
Зачитывают приговор. Оставляют статью 59 2— пять лет за массовые беспорядки. Опустили головы. Но… Судья продолжает читать, и наши лица светлеют. Чувствую, как на глазах от радости проступают слезы. В связи с Указом об амнистии нас, шестерых, суд освобождает от наказания.
Радость, правда, омрачена тем, что воры постарше, которые нас собой прикрыли, осуждены на двадцать пять лет лишения свободы, из которых первые десять лет будут находиться в тюрьме.
И все-таки у нас, молодых, в подобных случаях своя рубашка всегда ближе к телу. Тут уж ничего не поделаешь. Свобода, и этим все сказано.
Конвой от нас отошел. Адвокат жмет мне руку. Умный седенький старичок, которого так и хочется расцеловать. Я прошу у него домашний адрес, мол, с меня причитается. «Ничего мне не надо. Я исполняю свой долг. Главное, чтобы это послужило тебе уроком на всю жизнь. Будь человеком, отойди от этих зверей».
Вот уже на руках и справка об освобождении — снимаются все судимости, никаких ограничений. Не верится, что это не сон. В Уфе сажусь на поезд. Скоротать ночь, и завтра — Москва!
О встрече с Розой все эти годы мечтал, как о чем-то несбыточном. Здесь ли она? Помнит ли? А может, нашла другого?
От Казанского вокзала, куда прибыл поезд, до ее дома — рукой подать. Нажимаю кнопку звонка. Сердце вот-вот выскочит из груди. «Кто там?» — слышу знакомый голос. Дверь открывает сама Роза. Повзрослевшая, она стала еще краше. Несколько мгновений мы смотрим друг на друга молча. А потом — объятия и долгий поцелуй.
Ее мать стала совсем старенькая, старшая сестра почти не изменилась.
— Успеешь, Роза, с ним наласкаться. Дай нам-то парня обнять, — ласково прижимает меня к себе Розина мама. — Ой, Валентин, какой же ты худой, кожа да кости.
— Хозяйское, видно, душа не принимает, — отшучиваюсь я.
— Что же, будем тебя откармливать. Своим, домашним.
Мы с Розой сидим, обнявшись, на кушетке. Мать и сестра суетятся, накрывают на стол, ставят графин с водкой.
— Где задержался, дорогой мой? — гладя меня по волосам, спрашивает Роза. — Амнистия ведь давно вышла. Я тут с ног сбилась, лишь бы хоть что-то о тебе узнать. И у Хитрого, и у Шанхая была, и даже у Золотого. Как в воду канул. Думала, убили где.
— Не обижайся, девочка. Не мог я раньше. И даже написать тебе не было никакой возможности.
— Так я уж и поверила, — обидчиво оттопырила Роза свои пухлые губы.
— Не веришь? На, посмотри справку. Я потом все тебе расскажу, как было.
— Верю, милый, верю, — прервала меня Роза. — Только уж больно истосковалась я…
И, не обращая ни на кого внимания, она крепко впилась в меня губами.
И все опять закрутилось, как в старом фильме, если не считать, что его герои с годами немного повзрослели и изменились.
Словно братья родные встретились мы с Геной — Генычем. У него дома на стене увеличенная фотография, где мы с ним сняты вдвоем, совсем еще мальчишки. «А разве, Валентин, мы с тобой уже старые. Тебе всего двадцать, у меня же, заметь, только усы пробились, — тараторил мой закадычный друг. — У нас все еще впереди». Знал бы он, какая трудная и колдобистая дорога ожидает и его, и меня в этой жизни, вряд ли вздумал бы так шутить.
Читать дальше