Дмитрий Стрешнев - Чертовка

"Алла, алла! " -подпевал хор.

Порученец сбегал за последними инструкциями, вернулся и сел, сопя, рядом с Андреем. "Лендровер" газанул и покатился по асфальту.

Поначалу Эндрю озирался и изредка задавал какие-то любознательные вопросы, а Замурцев отвечал. Но потом американец и порученец задремали, а Андрей стал думать, что хорошо бы написать красивую книгу. Ему хотелось, чтобы эта книга начиналась с фразы вроде: "В тот год мы жили в..." Вот действительно славное начало, делающее книгу теплой и близкой. И в мозгу потом так и вертелось: "В тот год мы жили в... В тот год мы жили в...", а дальше ничего путного не приходило, и в конце концов он бросил сочинять, покосился на Джарус, которую везли, чтобы вернуть ее родному племени, и подумал: наверное, это к лучшему. Как всё тонко в природе, как непросто. Вон, у Муликова жил в квартире хамелеон, которого он поймал на каких-то развалинах. Пока мух находил, жил нормально. А потом с голодухи съел таракана - и издох. Нельзя игнорировать, что у природы есть свои тайны. Да, нельзя. Это так же верно, как то, что в Девятой симфонии Щуберта с настоящим наслаждением можно слушать только вторую часть.

Лагерь показался совсем убогим без стада автомашин, без журналистов, без губернатора в элегантном пальто и без его свиты. Обещанные вьетнамцы явно всё еще не появились. Замурцев договорился с сопровождающим, что "Лендровер" остановят где-нибудь с краю и девушку высадят незаметно, чтобы никто не глазел.

--Ну что же, Джарус, прощай. Жаль, я не понял, что ты мне говорила там, в машине... Ну да ладно. Иди.

Езидка бесстрастно выслушала эти слова, а потом молча полезла из неудобной дверцы наружу. Стоя возле машины, она повернула голову и посмотрела на американца. Тот профосфоресцировал ей в последний раз зубами и помахал рукой.

-Good bye!

Джарус повернулась и пошла к палаткам, за юбкой легко вилась пыль.

"Оглянется или нет?.. -подумал Замурцев.- Хоть раз оглянется?"

Но тут же вдруг неожиданно для себя закричал:

--Поехали! Нечего ждать, времени мало! Йелла! Йелла!

-Слушай, -сказал Эндрю Манн, очевидно, почувствовав, что час его расставания с Сирией неумолимо надвигается.- Давай обменяемся часами. На память.

-Да у меня швейцарские.

Американец был явно разочарован.

--А я думал, советские... Ну всё равно - давай?

--Давай.

Удивительно: как только Джарус исчезла, они стали друг другу как будто ближе. Вот уж действительно - чертовка...

--Что с тобой? -спросил Эндрю.- Ты в порядке?

--В полном порядке, спасибо.

Американец всё же не успокоился. Он приложил кулак к губам и сказал микрофонным голосом:

-Aeroflot, maintain flight level thirty thousand feet. {Аэрофлот, продолжайте полет на высоте тридцать тысяч футов. (англ.)}

Замурцев улыбнулся, показывая, что оценил шутку.

-- Roger. Willco. {Вас понял. Хорошо. (англ.)}

Солнце уже спускалось; поднялся ветер. Андрей, прислонившись к холодной стенке машины, смотрел, как дорогу перебегают брошенные бумажки и пластиковые пакеты, и думал: так мы и не научились как следует понимать друг друга - русские, американцы, мужчины, женщины... И непонятно, как со всем этим быть. С американцами, возможно, даже проще, чем с женщинами.

Он вспомнил Мисюсь, как она иногда сидит в длинной юбке и в черном свитере на ручке кресла и, оперевшись на ладонь, смотрит куда-то далеко-далеко, куда не достигает никто. И лицо у нее бывает тогда такое отрешенно-гордое, что кажется: прикоснись к нему - и ощутишь бессмертный мрамор. Может быть, тысячи художников каждый день ищут в тоске именно это созданное женщиной мгновение, чтобы заставить мир задохнуться от близости непостижимого. А мгновение - вот оно, сидит у Замурцева дома на ручке кресла, а через секунду встряхнется и пойдет на кухню откидывать макароны.

Наверное, самый счастливый период в жизни у мужчины, когда он думает, что понимает женщин.

Ах, это существо, старающееся победить, чтобы потом стать вечным пленником побежденного, и только при неудаче обретающее свободу.

О, расчетливый, осторожный игрок, который в решающий момент, по внушению какой-то непонятной силы, вдруг способен совершать совершенно безумные ходы.

Ах, грустный клоун, своими ужимками упорно пытающийся переиграть драму жизни.

О, женщина!

О, песня!

Дамаск - Москва, 1992-1995