Александр Аде - Возвращайся!

После ухода посетителя Москалев достает из-под папки машинописный лист и вновь принимается рисовать затейливые вензеля.

«Эх, Серега, дурак ты, Серега, – без злости, даже с некоторым сожалением думает он. – Наследил – глупо, бездарно. Меня подставил. Извини, но такое не прощают. Разнообразных серег миллионы, миллиарды, а я – один. Ну не мне же за твою туполобость расплачиваться. Каждый отвечает за свои поступки сам, лично. И ведь не желал выдавать своих подельников, дурачок. Упирался. Пришлось с тобой основательно поработать».

А проблему надо решать и решать срочно. Слишком далеко все зашло. Сначала труп Красноперова в котловане строящейся пирамиды, теперь – этот проныра Королек. Кажется, судьба решила загнать его в угол. Ничего, ему не впервой выбираться из передряг.

«Придется потратиться. Ничего не попишешь, надо. Вроде бы никчемные человечишки, отбросы, навоз. Они по идее сами должны заплатить тому, кто пресечет их ничтожное существование. А раскошелиться должен я. Но иначе нельзя…»

По его губам ползет усмешка, точно улитка, неспешно перебирающаяся от одного уголка рта к другому.

Москалев в последний раз соединяет буквы К и М, от злости и тревоги щедро украсив монограмму прихотливыми завитками. Нажимает спрятанную под столешницей кнопку.

– Зайди ко мне, – приказывает коротко…

Сижу на скамейке, подставив лицо игривому солнцу, которое время от времени появляется из-за облака и снова скрывается туда же. В результате то жарко, то прохладно, и тени скользят по дорожкам, и то блестит, то темнеет, пробиваясь сквозь россыпь камней, городская речушка, которая в этом месте узка и грязна. Но утки и чайки плавают здесь с удовольствием. Всюду жизнь, господа.

«Шестое августа по старому, Преображение Господне…» – мельтешит в башке чья-то строка. Отшумели дожди конца июля. Шестое августа – только не по-старому, а по-новому – теплое и сухое.

Блаженно смежаю розовато просвечивающие веки – и тут же возле меня присаживается человек.

– Извини, что опоздал, – говорит Прокудников. – Дела задержали.

«Какие у тебя дела, Николаша, – думаю я, – какую-нибудь горемычную бабу прибавить к своему донжуанскому списку? Впрочем, не очень-то ты и молод, и если изменяешь своей стервозной супружнице, то наверняка крайне редко и опасливо. Был суперсамец, да и весь вышел».

Протягиваю ему ксерокопии паспортов.

– Эти женщины тебе знакомы?

– А кто они такие? – осведомляется Николаша, заранее посмеиваясь, как будто предвкушает увлекательную игру.

– Напомню: Снежана была артисткой любительского театра «Гамлет и другие». Миха до сих пор числится в труппе театра, хотя, слыхал, собирается свалить. А это снимки матерей других артистов театра. Не оказалось только фотки мамаши некоего Лисенка (пацан – подкидыш, воспитывался в детдоме, в «Гамлете» он рабочий сцены, на все руки мастер).

– Ну и зачем ты подсовываешь мне этих баб?

– Возможно – чисто теоретически, – что среди лицедеев «Гамлета» есть еще кое-кто из твоих внебрачных детей.

Он даже присвистывает от изумления.

– Ты это всерьез?

– Более чем.

Николаша небрежно просматривает листочки и говорит с облегчением:

– Не знаю из них никого. – Потом – с обидой: – Тебе, наверное, кажется, что я перетрахал всех бабенок в этом городишке?

– Всех не всех, но… – Я не заканчиваю фразу и улыбаюсь, давая понять, что это так, шутка юмора. И перевожу разговор: – Ты на могиле Снежаны не побывал?

– Зачем? – он недоуменно вскидывает брови.

Действительно, зачем?

– Последний вопросик. Что называется, не для протокола… Ты перебрал множество женщин. Почему не предохранялся? Неужто хотел, чтобы росло и ветвилось твое потомство, которое ты своим не признаешь?

– Дурак был, – скалит зубы Николаша. – Трахался в свое удовольствие, как здоровый бык-рекордсмен. Да я, честно сказать, и сейчас не слишком-то рационален. Романтик. Слушай, это так скучно – предвидеть, рассчитывать, вымерять. Я – анфан тэррибль, ужасный ребенок, как утверждает моя вторая половинка (она у меня гуманитарий, кандидат наук). Да, я действительно тот еще анфан, и уже не изменюсь. Поздно. Увы…

Он встает и уходит, высокий, стройный, сухощавый, немного сутулый, на этот раз одетый в голубое и синее, а я, отхлебнув из металлической банки пиво, откидываюсь на горячую спинку скамьи и снова смыкаю веки. И вновь погружаюсь в розовое забытье, в ленивую дремоту, где нет места убийствам и человеческой подлости, а есть только небо в громадных кучевых облаках, солнце и далекие неясные голоса…