Валерий Фатеев - Город в законе - Магадан, триллер

— Я, Устиныч, за тебя забеспокоился. Что с тобой?

— Захандрил маленько. Но начальница в курсе — я ей звонил от соседей. Сказала, чтобы я лечился и ни о чем не беспокоился. А о чем мне, собственно говоря, беспокоиться?

Горечь прозвучала в его последних словах. Горечь человека, пришедшего к закату своей жизни бобылем.

И, несомненно, заслуживающего лучшей доли.

— Давай лучше выпьем, Устиныч.

— А ты уже не того, — внимательно пригляделся ко мне Устиныч. — А то у меня ведь разговор к тебе серьезный, Валентин.

— Успеем, — отмахнулся я. — До утра времени много. А мне сегодня посоветовали надраться.

Устиныч поставил на стол граненые стаканы, порезал огурцы, сало, картошку в мундирах вывалил в большую железную миску.

Мы чокнулись и выпили. За все хорошее.

— Я ведь чуть человека не убил, Устиныч. Во всяком случае, подумал, что убил. Уж очень он нехорошо падал.

— Что за человек?

Я рассказал ему о событиях последних дней.

Устиныч молча слушал, кряхтел от избытка чувств, время от времени наполнял мой стакан, сам, однако, не пил. Я чувствовал, как вместе с опьянением все во мне расслабляется, уходит тревога и… заснул.

Устиныч помог мне добраться до дивана, а себе поставил раскладушку.

Ночью я проснулся от его стона.

— Устиныч, — сообразив наконец, где я нахожусь, позвал я. — Что с тобой?

— Да мотор, мать его… Да ты спи-спи, пройдет само.

Но само не проходило и к утру я настоял вызвать "скорую".

Дожидаясь ее приезда, Устиныч, через слово останавливаясь, говорил:

— Валя… ведь у меня никого нет. А ты мне как сын. Возьмешь ключи от квартиры… цветы поливай и еще. Если случится что, проводишь по-человечески. Столы во дворе поставь, чтобы помянули — соседи у меня хорошие. Ну и крест там, могилку.

— Устиныч, — пытался я его прервать, но он властным жестом велел мне замолчать и продолжил:

— Деньги и завещание — в "Капитале", там же и акции — посмотри, может, на что годятся. Тебе они сейчас нужны, деньги. Семью главное отправь пока на материк, от беды подальше… И тебе бы надо, да ты ведь теперь, я понял, не уедешь… злой ты стал, может, так и надо с этой нечистью, не знаю… не знаю… грех не возьми на душу.

— Бредит, — понял я и тут подъехала "скорая".

Даже не сняв кардиограмму, молодой худощавый врач в очках приказал сестре:

— Позовите водителя — повезем в отделение. А вы, — обратился он ко мне, — соберите белье, чашку, ложку. Если есть какие лекарства, тоже возьмите. Сами знаете, что сейчас в больнице ничего нет.

Устинычу тем временем сделали уколы и он то ли был в забытьи, то ли спал.

— У него… как он? — спросил я у врача.

— А что вы хотите?.. — вопросом на вопрос ответил он. — Семьдесят лет, сердечко изношенное. Это же у него не первый инфаркт?

Я только руками развел — откуда мне было знать.

Меня они с собой не взяли, я добирался на такси и когда наконец вошел в приемный покой и спросил в какую палату разместили только что привезенного "скорой" Ладиса Сергея Устиновича, дежурная взглянула на меня так, что все стало понятно без слов.

— Ничего не смогли, — вздохнула она — и дефибрилля- ТоР не подействовал.

— Где он сейчас?

— Да уж поди в морг отвезли, тесно у нас там стало… Как мухи люди мрут.

Черный год, повторял я, черный год. Я и не замечал, что говорю вслух и прохожие шарахаются от меня. Что же это творится, а?

У кого я спрашивал — не знаю.

Похоронил я Устиныча на новом кладбище, на самом краю его. Кладбище размещалось на склоне сопки над Колымской трассой и вечные его обитатели обречены были спать под непреходящий гул моторов. Но Устиныч сам был дальнобойщиком и я справедливо полагал, что эта дорожная музыка придется ему по душе.

На большом деревянном кресте знакомый художник по моей просьбе вырезал:

"Спи, пока Бог не разбудит".

Так хотел Устиныч. Он верил.

— Каждому по делам его, батенька мой. Бог ли, судьба, совесть — назови как угодно. В мире не пропадает ни добро, ни зло. Ни одна крупица, поверь!

До сих пор звучит у меня в ушах его голос.

После поминок я занялся его бумагами. Большую часть библиотеки Устиныч завещал детскому дому, кое-что из домашней утвари и личных вещей — соседям, а квартиру, деньги и сто штук акций Ветренского месторождения мне.

На определенных условиях.

Пока я живу в Магадане, я должен был ухаживать за его могилой и поминать во все родительские дни. И ставить за упокой души его свечи и заказывать молебны.

Он хотел, чтобы его помнили.