Владимир Ерашов - Мушкетёры Тихого Дона

Зачастую именно ее проницательность явное отсутствие в делах воеводства державного мужского мышления и компенсировала, поскольку самому воеводе, вследствие известных причин, оно иногда изменяло. Зная за собой этот грех, он завсегда с охотой прислушивался к советам своей княгинюшки и нередко им следовал. В одном он только был с ней категорически не согласен, с той неприязнью, которую испытывала его жена к думному дьяку, двуличность которого она своим женским сердцем давным-давно прочувствовала. Но вот только прямых доказательств его вражеской сущности, способных раскрыть глаза князю-воеводе на подлинное лицо своего ближайшего помощника, увы, еще не заимела.

Проницательность княгини Анны не подвела ее и на этот раз. Ведь могла же она просто-напросто гордо встать и с оскорбленным достоинством удалиться из-за пиршественного стола, оставив Бехингер-хана в расстроенных чувствах наедине с ополовиненным бурдюком кумыса. И никто бы ее за это не осудил, а напали бы потом ногайцы на воеводство или нет, еще большой вопрос…

Но женская интуиция ей подсказала, что раз уж воспылал к ней любвеобильный чингизид неуемной страстью, то в интересах воеводства, умнее было бы его не отталкивать, а, как бы это поточнее сказать… в общем, держать на коротком поводке. Как дикого степного коня на аркане. И хотя сам немытый нехристь, знамо дело, ей – русской княгине был ну, совсем без надобности, тем не менее, определенные соображения относительно хана у Анны всё-таки были. И прежде всего её интересовало, какова же именно будет ханская роль в раскладах ее злейшего недруга Модески, в коварных замыслах которого такая силища как ногайская орда, просто непременно была обязана участвовать.

Так что на том самом пиру, после словесного излияния потока восточной страстности, сочла княгиня Анна возможным в ответ мило улыбнуться и даже кокетливо провести пальчиком по унизанной перстями, короткопалой руке хана. После чего она, так и не произнося ни слова и одаривая хана загадочной улыбкой Джоконды, молча встала, и грациозно повернув вправо голову, поднесла к ней обе руки. Ничего не понимающий Бехингер-хан оторопело следил своим раскосым и замутненным кумысом взглядом за взметнувшимися, как два лебяжьи крыла, белоснежными ручками княгини…

И вдруг… радужно сверкнув в свете свечей разноцветными бликами, на колени Бехингер-хана, как звезда с неба, с позолоченного кокошника Анны Вастрицкой, будто бы невзначай упала яхонтовая чикилика. Так и не сказав потрясенному хану ни слова, княгиня Анна удалилась в свои покои с гордо поднятой головой. Хан же, оставшись один, проворно схватил чикилику от кокошника своей цепкой рукой. После чего, от избытка охвативших его дикую степную натуру буйных чувств, Бехингер поднес украшение ко рту и с плотоядным урчанием хищника впился в неё своими крепкими зубами. При этом от охватившего всё его естество свирепого удовольствия татарин блаженно прищурил и без того узкие глаза…

Через пару дней в Менговском остроге, получив бакшиш и заверив подручных Ришельского-Гнидовича в скором исполнении «заказа» на казаков, сгорающий от любовного томления Бехингер-хан опять помчался в Воронеж. Въехав в город во главе сотни из верных нукеров, он, прежде всего, приказал нукерам связать и выпороть не пускавшую его в крепость стражу. После чего, построив сотню в колонну по двое, решительно направился прямо к княжескому терему, дабы со свойственной ему прямотой поставить перед княгиней мучающий его любовный вопрос ребром.

Изумленные жители, разбуженные ранним топотом копыт по городским мостовым, выглянув в окна хат, перепугано крестились и на всякий случай начинали лихорадочно искать спрятанное под лавками оружие…

Во главе зловеще вошедшего в русский город самого натурального татарского отряда, на грациозной арабской лошади, гордо и с истинно восточной невозмутимостью восседал облаченный в дорогие доспехи Бехингер-хан. Он был, как оно и подобает быть правителю малого улуса большой ногайской орды, надменен и величественен.

Тайно подаренную ему (или случайно обронённую?) яхонтовую чикилику от кокошника, как тайный знак любви, каковую, по его мнению, «светоч очей его», несравненная Аннума-ханум уже непременно должна была к нему испытывать (а как же иначе?), хан водрузил на самое дорогое для себя место. А именно – на сбрую своего любимого аргамака. И сейчас яхонты, лежа на белой конской чёлке, переливаясь всеми цветами радуги, радостно сверкали на утреннем солнце, посылая во все стороны вместе с лучами тайные сигналы любовной страсти Бехингера. А, учитывая то, что аргамак был кобылой, причем белоснежной масти и с гривой цвета волос несравненной Аннумы-ханум, приятные ассоциации напрашивались сами собой…