Сергей Зверев - Антибомба

Детская жизнь Романа четко делилась на две части. Московская школа времен позднего социализма, немного обветшалые, но уютные идеологические догмы, размеренная скука жизни. И дом, где часто находящийся под воздействием наркотиков отец был одержим стремлением к разрушению себя, семьи. Где сумрачные мечты художника о сокрушении мира ярко выражались в апокалипсических картинах. В этом доме витало ожидание боли и смерти.

В очередной приступ одержимости, сорвавшись с катушек, художник попытался убить своего сына, в наркотическом угаре разглядев в нем демона. Возможно, он был прав. Может быть, под воздействием психотропных веществ ему удалось увидеть скрытое от постороннего взгляда истинное лицо чудовища.

Роман, разрываясь между этими двумя мирами, привыкал с детства жить двойной жизнью. Послушный ученик и отличник в школе. И озлобленный маленький волчонок дома, мечтающий, чтобы его опостылевшие родители в один прекрасный момент подохли.

И в нем однажды появилось какое-то бесовское, веселое желание: взять тот самый искаженный мир картин отца, его истерик и злобных монологов, его разрушительных идей и боли и выплеснуть в большой мир. Привнести туда все это болезненное безумие и разорение.

В Романе очень рано завелась душевная гниль. Ему всегда нравились разломы и сколы. Нравились чужие страдания. Его всегда тянуло к насилию. И еще к манипулированию людьми. С детства тех, кто жил рядом, он считал объектом манипуляций, не признавая за ними никакого права считаться ему ровней. И он учился лицедействовать. У него был недюжинный артистический талант. Он наслаждался, стравливая одноклассников, толкая их на жестокие поступки. Он знал, что не такой, как они. И он ликовал, когда удавалось вытащить из души окружающих сверстников все самое худшее, до того момента скрытое глубоко. При этом, провоцируя жестокие проделки, толкая окружающих на отчаянные поступки и подставляя их как только можно, он сам всегда умудрялся оставаться в стороне. К нему никогда не было никаких претензий.

Кем бы он стал, если бы все шло так и дальше? Маньяком? Или успешным бандитом? Ведь не так много времени оставалось до лихих девяностых. Или удачливым бизнесменом, владельцем приватизированных заводов и пароходов – что тоже было неудивительно при его способности к манипулированию и закоренелой социопатии, не позволявшей видеть в людях людей? Все могло бы быть, но, когда ему было тринадцать лет, отец насмерть забил бронзовым подсвечником в мастерской в самом центре Москвы своего приятеля-художника, с которым они оттянулись новым синтетическим наркотиком. Старший Богачёв был арестован, а потом по приговору суда проследовал в спецбольницу, где через восемь лет распрощался с этим бренным, так томившим его миром. Мать, избавившаяся от домашнего маньяка-тирана, быстро спилась, не выдержав своего освобождения – домашней бессловесной рабыне бывает порой так трудно скинуть оковы. И Романа забрали к себе дальние родственники в глухой район Узбекистана.

Это были обычные русские люди, тихие, образованные и по-восточному трепетно относившиеся к родственному долгу. Роман без труда втерся к ним в доверие и стал привычно манипулировать ими.

О родителях он не жалел – они были в прошлом. Они больше не нужны ему. Но образ с той проклятой и любимой картины – глаза и разрушающийся город – преследовал его. И вскоре он увидел его реальное воплощение – вырвавшуюся наружу, сметающую все злую и неукротимую стихию человеческой толпы. В Узбекскую Советскую Социалистическую Республику пришел хаос. Пришли погромы. Пролилась кровь. Люди резали людей только за то, что у тех в паспорте значилась другая национальность.

Его родственников эвакуировали десантники, вошедшие в пылающий город. А пятнадцатилетний Роман остался там – с теми, кто жег и рушил. Его наполняло торжество и ликование при виде этой первобытной разрушительной стихии. Он знал, что в этом его жизнь. Ему нравилась боль и кровь в таких масштабах. И ему хотелось еще…

За полгода до начала погромов он спутался с подпольной исламской сектой. Поэтому, когда пришло время, стал среди погромщиков своим. А после подавления массовых беспорядков сбежал в горы, где суровые фанатики готовили боевиков, начиняя им мозги истинами ислама самого фундаменталистского толка. Там Роман Богачёв был наречен Маридом.

Проповедуемые новыми учителями истины ложились на сознание Марида как родные. Его не слишком интересовала религиозная мишура, толкование сур. Его привлекала первобытная простота постановки вопроса: только мы правы, а весь остальной мир – не прав. Поэтому мы сметем его и установим над ним наше «Я». Какая разница – ислам, буддизм, католицизм. Главное – воцарение над этим миром своей воли. Через разрушение, боль – к мертвенному порядку. В этом была черная гармония. Глаза над разрушенным миром. Железная воля над разрушенным миром. И люди-марионетки. Гармония хаоса!