Альгерд Бахаревич - Белая муха, убийца мужчин

Даже если бы захотел.

Не прошло и месяца с тех пор, как мы вернулись домой, а нас начали вызывать на допросы. Конечно, это слово — «допрос» — нигде не звучало, официально проводилось дознание в рамках следствия, и мы проходили по нашумевшему делу о террористическом акте исключительно как потерпевшие и свидетели… Но, холера на вас, я с полным правом могу назвать допросами эти бесконечные, грубые разговоры в тесных кабинетах. Отношение к тем, кто три дня просидел в заложниках, было совсем не таким, которого мы ожидали. Всеобщее (я бы даже сказал, значительно преувеличенное и иногда попросту фальшивое) сочувствие, которым нас встретили после освобождения из Замка, сменилась такой же всеобщей подозрительностью — с нами поступали так, будто мы были виноваты в случившемся. Будто террористки растворились среди нас — и задачей следствия было их выявить и наказать.

Следователей особенно заинтересовала та тряпка, что висела в поспешно оставленном террористками штабе — грязно-белая тряпка на стене, кусок ткани от неизвестного платья, на котором темнело некогда ярко-алое, а ныне бурое пятно. Эксперты быстро обнаружили, что это кровь, и, разумеется, определили группу и резус фактор — впрочем, это мало что дало следствию, да и, как мне показалось, им было важно понять, какой политический подтекст имел этот символ. Естественно, о происхождении ткани и пятна на ней я ничего им не сказал — как и о многом другом, известном только мне, Босой и её девкам. Теперь это была наша тайна — и иногда я чувствовал удушливый страх, думая, что Босую всё равно поймают и она расскажет о моей роли в этой нашумевшей истории.

«Но ведь она не расскажет, — убеждал я себя. — Нет. Она — не расскажет. Она рассмеётся им в лицо».

Моя Глюмдальклич, которая потеряла своего Гулливера.

Так мы все по одному разговаривали со следователями — и каждый молчал о своём. Ведь каждому из нас, пленных Замка, было о чём промолчать.

Во время этих бесконечных хождений по коридорам государственных учреждений я встретил как-то совсем незнакомую мне женщину, которой на вид было лет сорок пять, не больше — но из глаз, красных, бессонных, пустых и больных, на меня взглянули такие старость и безнадежность, что я не мог больше смотреть и каждый раз отворачивался, натыкаясь на неё в дверях кабинетов. Её таскали на допросы вместе с нами, на неё все время кричали, а однажды, как мне показалось, даже ударили, и её распухшая щека, которую она прикрывала, пробегая мимо меня к туалету, была этому подтверждением. Впрочем, я промолчал и здесь. Мне совсем не нужно было лишнее внимание к моей персоне. Я хотел одного — чтобы от меня наконец отстали.

Потом мне рассказали, что это была мать Джека Потрошителя. Той самой Потрошительницы, через тело которой мы так ловко переступали, вырвавшись на свободу из нашей тюрьмы. От этой женщины требовали подробного рассказа о всех знакомствах её непутёвой дочери — но что могла рассказать эта женщина, когда её ужасная доченька уже лет десять не напоминала о себе? «Так не бывает, — говорили ей следователи. — Чтобы ни разу не позвонила, чтобы не передала через кого-то, что, типа, мама, всё нормально, жива-здорова. Вы что-то не договариваете. Через кого она держала с вами связь?»

Мы все им что-то недоговаривали. Мы все были связаны заговором молчания. Это просто надо было выдержать до конца. Стараясь не смотреть друг на друга, мы входили в кабинеты с решётками на окнах и недоговаривали, замалчивали, выкручивались. Мы были настоящие преступники, а не девки Босой. Мы сами держали себя в заложниках десятилетиями — и теперь должны были ответить за это.

Шпецля и Кунце я видел на допросах лишь однажды: первый действительно нашёл себе в Замке жену и увез её в Австрию. А с Кунце мы обменялись мейлами и он написал мне, что «Песни про зубра» на немецком он так и не нашёл, что сейчас ездит охотиться исключительно на зебр и что приглашает меня в гости в Ганновер. Я не мог к нему поехать, во время следствия нам всем был запрещён выезд из страны. А в Минск приехали две иностранные следовательские группы, одна из России и одна из Интерпола — и нам пришлось работать сначала с первыми, а затем и с другими, в сотый раз рассказывая то же самое, только теперь уже с переводчиком.

Как-то после очередного допроса я встретил в коридоре Рыгора — мы вместе вышли в сквер и остановились покурить возле памятника какому-то герою. Герой презрительно смотрел на нас, выставив вперёд грудь и заслоняя спиной солнце — будто намекал, что ему стыдно стоять рядом с нами и что если бы он оказался в Замке, то показал бы всем, как и кого нужно ставить раком. Приглушёнными голосами, чувствуя взаимную приязнь, мы обсудили актуальные проблемы современности.