Николай Иванов - Тот, кто стреляет первым

– Вот тебе.

За что – явных причин вроде не было, а не из явных – лежала на поверхности: Лена так и не определилась, как себя вести, и не уверилась, что им нужна эта встреча. И спросила именно об этом:

– А что будет завтра?

Завтра он будет так же благоговеть и ошалевать!

Но в ее вопросе, конечно же, подразумевался больший подтекст: я становлюсь только лишь любовницей? У нас нет совместного будущего?

Она могла задавать эти вопросы, ее возраст при ее красоте и женственности еще не подпадал под неизбежность одиночества. Но через несколько лет это может случиться, если потратить себя на женатого мужчину, который так и останется с другой…

– Я знаю, как все это кончается.

Она приглашала к серьезному разговору, она умоляла поговорить о будущем, определить ее роль и место в его жизни. Он считывал ее просьбу до последней запятой, до ударения в каждом слове, но еще не был готов к ответу. Увидев на стекле рисунок, хотел погадать, но Лена отвлекла:

– И очень быстро.

В его случае ни страстно переубеждать, ни возмущаться пока не имело смысла. Он мог лишь искренне удивиться:

– Почему должно кончаться, да еще быстро?

– А ты у нас маленький, ничего не понимаешь.

Он все понимал, но тем не менее не мог даже предположить, что когда-либо ему разонравится это светло-русое чудо с миндалевидными глазами и точеным, немного скуластеньким личиком. Восток с шехерезадами и гейшами отдыхает. А со своими проблемами он постарается разобраться. И по возможности быстро.

Утверждая это, медленно повел вниз серебристый ободок молнии на ее кофточке.

– Молчи! – приказал Лене, у которой округлились глаза от столь откровенной наглости человека, который доселе не позволял себе ничего подобного и близко. – Все равно молчи, – повторил он еще строже, когда у Лены остановилось дыхание – кофточка распахнулась.

Сам торопливо наклонился к не успевшей спрятаться белой полосочке лифчика на плече, принялся неистово целовать набухшую, запульсировавшую на шее жилку. Спутницу оставляли силы, она оседала под его сладострастным натиском, но едва он попытался оторвать ее от балконных перил, с мольбой в голосе попросила:

– Давай уедем отсюда.

– А кто нам будет читать газету «Правда»?

– Бабушка.

Она отступала к последнему, самому дальнему барьеру, надеясь за это время или справиться со своими чувствами, или охладить кавалера. Впрочем, поцелуй он еще раз дрожащую от страсти жилку, дождись, когда у Лены подкосятся ноги, – и можно было бы никуда не ехать. Но Сергей отступил в комнату, сгреб скатерть-самобранку с обшарпанного бутылочными пробками столика, взялся за нераспакованные сумки. Он найдет в себе силы подождать еще. Лишь бы Лена встречала его приближение не со страхом и не отчаянно-обреченно, а в таком же трепете, как и он.

Зато Лена, скорее всего, не ожидала от него такого быстрого согласия. В который раз за день насторожилась. Она слишком часто отталкивала Сергея, в то же время не прогоняя бесповоротно, и любое неосторожное слово могло породить у него обиду, порвать хрупкую нить, которая их трепетно связывала. При всей неопределенности своего положения ей не хотелось подобного развития событий, и логичнее было улыбнуться, самой освободить его руки: мы остаемся.

Но слово было сказано, этому слову беспрекословно подчинились, и во вред и неудобство обоим, требовалось идти до конца. Она продолжала оставаться мышкой, играющей с котенком из безопасной норки. Тем более что стекло высохло, а Сергей так и не сосчитал лепестки на рисунке.

– Мы дураки? – все же спросил он перед тем, как закрыть на ключ в пустом номере одного Ленина.

– Да.

Но они все же поехали на квартиру к ее бабушке.

Сама она жила у Лены, но ключи выдавала – полить цветы и забрать почту. Появление посторонних в «хрущевке», состарившейся вместе со своими жильцами, во избежание пересудов и ради бабушкиного спокойствия исключалось категорически, но уподобляться сидящим с пивом на спинках сидений девицам и прыщавым сосункам исключалось еще категоричнее. Но включать свет, музыку, громко разговаривать, хлопать дверью, перемещать что-либо в самой квартире все едино было равносильно самоубийству. Напугали сами себя настолько, что, даже когда поодиночке проскользнули на место, остались стоять, как цапли, среди темноты. Лишь пытались рассмотреть собственный диалог:

«Нам это было надо?»

«Не обижайся».

«Но ты ведь больше не убежишь никуда?»