Николай Иванов - Чеченский бумеранг

Нина снова почувствовала мое движение к ней, и снова мудро остановила тихим голосом:

– Я очень люблю воду. Холодную даже больше, в ней словно заново рождаешься.

– Тогда будешь греть меня.

– Ну вот, дожила – уже грей мужчин. А тонуть, случайно, не собираешься?

– Только в твоих объятиях.

Пошутил и тут же пожалел о сказанном: как грубо звучит сейчас все, что неестественно. Единственно, что может быть честным сейчас – это плыть назад, к берегу. Женщина все же сделана из мужского ребра – не можем мы без них.

– Плывем назад?

Пропустив Нину чуть вперед – джентльмен, черт побери, даже в воде, поплыл следом. Стараясь не всплескивать и высмотреть у Нины хоть что-то в воде. Нащупав дно, оба остановились. Воздух был намного холоднее воды, но Нина, скорее всего, замерла потому, что выбирала, как ей поступить дальше.

Беря на себя инициативу – а попросту не имея больше сил сдерживаться, плюнул на поэта с его советами ждать, медленно подошел сзади, обнял. Нащупал мягкие бугорки, сжал их. Поцеловал через мокрые волосы шею. Потом легко поднял ее на руки и понес на берег. Вода, стекая с Нины, постепенно открывала ее всю, и небольшое озерко осталось лишь между животом и ногами, скрыв в своей малой глубине темный треугольничек…

Потом, в Афганистане, это снилось и представлялось мне тысячу раз: я несу Нину и озерко. И что-то надломилось во мне. Боясь признаться самому себе, вдруг заметил: после отпуска я перестал воевать за южные рубежи нашей Родины. Нет, я никого не предал и никого не подставил под пули вместо себя, здесь офицерская честь и совесть были чисты. Я просто стал бороться только за себя, за свое возвращение. «За свою дубленку», – как шутили по этому поводу в Афгане.

А вот вокруг служили друзья-лейтенанты, в каждом бою лезущие в первую шеренгу и готовые погибнуть, особо не огорчившись. И я сравнивал их с теми пограничниками, которые ради престижа службы готовы войти по пояс в море. Да-да, основная масса воевавших даже не ведала, что могла потерять вместе с жизнью.

А я уже знал. Я глотнул той влаги, которая пьянит и дурманит. Я знал, куда и к чему можно вернуться. Я уже не хотел терять даже память о том вечере с Ниной – о, какое блаженство отыскивать и согревать дрожащую женщину в наспех наброшенных одеждах!

И я стал осторожен, как лис, и беспощаден, как барс, к тем, кто мог бы и хотел убить меня. И мой орден Красной Звезды – именно за выживание, а не за особую храбрость в той войне.

И я выжил.

Но вдруг оказалось, что в душе поселилась не только тайная радость от этого. Запихиваясь в военно-транспортный самолет, вывозивший нашу замену в Союз, глядя в иллюминатор на провожавших и не находя среди них никого, кто бы пришел проводить меня, я ощутил и дикое паскудство в душе. И признался наконец в давно понятом – все-таки я предавал тех лейтенантов и капитанов, которые в бою думали о бое, а не о собственной шкуре. И потому правильно сделали, что не пришли к самолету. На войне трудно что-то скрыть, еще сложнее притвориться. И если меня сберегли для этой жизни лунная дорожка на женском пляже и Нина, то именно они же и заставили презирать себя.

– Возвращайся, – шептала как заклинание Нина в тот вечер у себя в квартире. – Возвращайся и найди меня.

– Теперь вернусь, – уверенно отвечал я, тогда еще не зная, что потом, всякий раз вспоминая афганскую войну, буду ненавидеть себя. Хотя ни в чем не виноват.

Я вернулся, но к Нине не поехал. И от путевок в тот санаторий каждый раз категорически отказывался.

Материал про женский пляж журнал не напечатал. Начались выборы, женщины полезли в политику, в редакционной почте нашлось письмо какой-то истеричной демократки с призывом оставить кастрюли как пережиток коммунистического бреда и идти на баррикады светлого демократического завтра. Новый шельф, на разработку которого поехал уже не я.

Я продолжал мотаться по гарнизонам, полигонам, аэродромам и прочим военным точкам. С грустью отмечал: чем больше бушевали митинговые страсти в Москве, тем угрюмее становились лица солдат и офицеров, дырявее их одежда, скуднее пища, холоднее казармы. Несмотря на все уверения властей, светлое демократическое завтра переросло в послезавтра, в ближайшее будущее, в перспективу, в прогноз, в мечту. Разрушалось все, строилось лишь благополучие немногих «новых русских». Пир во время чумы…

Иногда натыкался на записи, сделанные у Зарембы в спецназе. Даже послал ему подготовленный к печати рассказ. Но ответа не дождался: наверняка подполковник носился по большим и малым войнам, взахлеб глотавшим российских парней. Время от времени пытался угадать, где он тянет свою солдатскую лямку.