Николай Иовлев - Поединок

Из морга я прямиком на Некрасовский: приободриться после мрачных трудов. Плюмбум выдает Фиме премиальные за припудривание покойников и за всякие потроха, которые идут налево, а Фима мне — мою долю.

Но однажды я все-таки опоздал на целых четыре часа. То ли будильник не сработал, то ли башка, затуманенная неслабым дозняком, подвела. Скорее всего, конечно же, второе. Только Фиме плевать, кто там виноват. Ему все пришлось делать самому: таскать покойников — на груди, в обнимку, потому что лифт уже третий день не работает, раздевать их, обмерять, взвешивать, к тому же, как назло, попался испорченный. Остались от него лишь одежда и ботинки, а на остальное лучше не смотреть. Как бедный Фима допер эту гниль, просто непонятно. Опознать останки можно только по одежде. Фима в мою сторону даже не смотрит, но я не сдаюсь так уж сразу. Авось оттает. Заглядываю в разделочную к Степанычу — может, чем помочь. Степаныч на приветствие не отвечает. Работает над детским трупиком. От помощи Степаныч отказывается. Да и нет у него работы, с которой он сам бы не справился. Иду к Плюмбуму. В коридоре со мной будто случайно сталкивается Фима.

— Ты еще здесь? Я же сказал тебе русским языком: убирайся!

— Ну, Ефим Абрамович!..

— Убира-айся!..

Спасаясь от Фимы, заскакиваю к Плюмбуму. Плюмбум не один. В смысле, не только с трупом. На пару с незнакомым мужиком они колдуют над глазами мертвеца. Понятно. Это какой-нибудь спец из офтальмологического центра. Кому-то, возможно после несчастного случая, необходимо срочно пересадить роговицу — или что-то в этом духе. Глаза у покойника вынут, а на их место вставят стеклянные — чтобы у родственников мертвого донора не возникало вопросов. Значит, сегодня опять будет премия. Неужели без моего участия?

— Ну как? — спрашивает Плюмбум.

— Нормальный материал. С таким материалом вполне можно работать.

Стало быть, премия обеспечена. На меня эти узкие специалисты не обращают внимания. Я для них вообще что-то вроде половой тряпки или веника. Кстати, надо бы подмести возле второго стола. Там, судя по отрепьям, потрошили бомжа. Вооружась совком и веником, навожу порядок. Ветошь — иначе это не назовешь — отправляется в бак с мусором. В конце смены его содержимое, в свою очередь, сольется с другими отходами помойного контейнера, что стоит на улице. Кстати, пойду-ка вынесу бачок сейчас, надо же чем-то заняться.

На обратном пути заглядываю в «приемный покой», этакий предбанник преисподней — к Сажину. Даже не знаю, как зовут его толком, этого гнилозубого, пожранного временем мужика с туберкулезными глазами. Сажин и Сажин. Сходи к Сажину за телом. К Сажину испорченного привезли. Сажин опять пьяный в хлам. Такие вот небогатые ассоциации.

— Привет, Сажин.

Еле кивает в ответ. Тоже не очень-то жалует. Может, они уже все сговорились против меня? Вряд ли. Сажину Фима докладывать не поспешит. А Плюмбуму и Степанычу вообще до лампы, кто будет кишки по ведрам рассовывать да позвоночник разбирать. Что-то у меня от кумара мысли всякие нервные появляются…

— Как сегодня со жмурами? — не отстаю от Сажина. — Сколько уже оприходовал?

— Троих пока, — безразлично выдает информацию Сажин. Действительно, какие уж тут великие тайны.

— А отбросы есть какие?

— Угу.

Отбросы — донорские части человеческого тела.

— Ну-ка, посмотрим. — Открываю холодильную камеру.

Вот они, отбросы, среди трупов — в двух пластиковых контейнерах, и как приложение к каждому в целлулоидных пакетах — кровь умерших, уже, возможно, получивших свои участки земли. Иногда эти заказанные наборы хранятся в холодильнике до следующего дня, но обычно их забирают сразу же, по готовности. Чаще всего за ними приезжает на белом микроавтобусе с красными крестами на боках один и тот же хлопотун с вывернутыми ноздрями, что придает его лицу сверхбрезгливое выражение. Отбросы в холодильнике стоят со вчерашнего дня. Значит, сегодня и заберут. Стало быть, премия ожидается повышенная. А Фима, сука, гонит прочь. А может, потому и гонит, что жаба душит?..

Отношу мусорницу на место. Один глаз уже в колбе с раствором, второй Плюмбум как раз отстригает от пуповины. На меня опять — ноль внимания.

Залетаю к Степанычу. Вот, блин, не повезло-то до чего! Фима, гад, как раз тут. Возится над хрупким тельцем, беспомощно лежащим на огромном разделочном столе. Заботливо причесывает — будто заглаживает чью-то вину. Оборачивается на звук моих шагов.

— Ты все еще здесь?! Я что, непонятно тебе сказал?