Андрей Воронин - Инструктор. Первый класс

— Ишь ты, — сказал Забродов, — мнится ему. Аз есмь царь. Иже херувимы… Ведомо, говоришь? Это откуда же? Он что, перед тобой исповедовался?

— Кабы исповедовался, я б помалкивал, — заверил его Дымов. — Ибо исповедь суть покаяние, а покаявшийся вверяет судьбу свою в руки Господа. Да и тайна исповеди, чтоб ты знал, не пустой звук, — добавил он нормальным голосом. — В наше время, Илларион Алексеевич, стукачество среди священнослужителей распространено уже не так широко, как в недавние времена. Я же и до положения в сан ни на кого не стучал, хотя тогда судьи надо мной были пожиже нынешнего судии. Совесть не позволяет, душа не лежит, а теперь еще и по сану не положено…

— Да ладно тебе, хватит, — взмолился Забродов. — Уже и пошутить нельзя…

— Так — нельзя. Тем более что исповедь тут ни при чем. Вот ты покойного директора завода поминал, Шмыгу Александра Леонидовича. Я его, между прочим, отпевал — на дому, как теперь повелось. Ну, отпел как полагается, не в этом дело. А когда из квартиры выходил, меня будто ледяной водой окатило: вот оно, рядом! Подлое, черное, клубится, как пчелиный рой, и кажется, вот-вот набросится. Бес это был, Илларион Алексеевич. И ты не улыбайся, я знаю, что говорю. А теперь, когда тебя выслушал, даже точнее могу сказать: бес гордыни. Гордыня неутоленная его на злодеяния толкает!

— А попроще можно?

— Можно и попроще. Можно даже совсем просто. Представь себе самого обыкновенного неудачника. Карьера не сложилась, личная жизнь не задалась… А поначалу-то казалось, что впереди небо в алмазах! А молодость прошла, в карманах ветер гуляет, здоровье уходит, и как был человек никем, так он никем и остался — не взлетел, как в юности мечталось, а, наоборот, со всего маху в лужу сел. Кому-то и в луже со свиньями благодать, а ему смириться гордыня не позволяет — гложет, жжется, а сделать ничего нельзя. Ведь чтобы жизнь к лучшему переменить, надо в первую голову гордыню растоптать, признаться хотя бы себе самому, что плох не мир, а ты сам… С гордыней воевать тяжко, а вот пестовать ее, за добродетель почитая, — это легче легкого. Вот этим-то он как раз и занимается — гордыню свою тешит. Гляньте, дескать, я какой — кого захочу, того изведу, а вы, стадо неразумное, меня не поймаете.

— Похоже на то, — вздохнул Забродов. — Ладно, психологический портрет преступника ты мне нарисовал довольно убедительно. А как насчет фоторобота? Или это, так сказать, собирательный образ, плод абстрактных размышлений?

— Вот тебе — абс… Гм. — Сильно смутившись, отец Михаил расплел сложившиеся было в кукиш пальцы, встал из-за стола и, повернувшись к киоту, трижды с поклоном перекрестился на образа. — Прости, Господи, бес попутал! Никаких абстракций, — сказал он Забродову, снова усаживаясь на лавку. — Я его увидел и почувствовал. И он, кстати, тоже что-то почувствовал — побледнел, позеленел прямо… В храм бы его, — добавил он неожиданно. — Я бы игумена монастырского позвал, отца Зиновия, он экзорцист знатный, его пол-России знает, бесы его как огня боятся…

— В зоне ему бесов погоняете, — возразил Забродов. — А то некрасиво получится: бес уйдет, останется чистая душа, которая, может, про свои прежние дела и не помнит ничего, а тут я — цап за штаны! И на нары. А он ни сном ни духом. Хорошо это будет?

— Как был ты словоблуд, так словоблудом и остался, — вздохнул Дымов. — Тоже грех, между прочим. Хотя доля правды в твоих словах имеется. Знать бы только, насколько она велика… А ты не задаешь глупых вопросов, — заметил он, искоса взглянув на Забродова.

— А зачем их задавать, если они глупые? Значит, все осталось, как было?

Дымов молча кивнул. В спецназе его поначалу прозвали Дымом — ну, а как иначе, с такой-то фамилией? Но потом, и довольно скоро, Дым незаметно превратился в Колдуна. «Колдун, наверное», — цитируя бородатый анекдот, шутили сослуживцы, когда Дымов находил потерянную или спрятанную кем-то вещь, угадывал, что написано в еще не распечатанном письме, а бывало, что и спасал людские жизни, загодя почуяв не обнаруженную разведкой засаду. Играть с ним в настольные игры, от домино до шахмат включительно, было делом заведомо безнадежным, а на занятиях по рукопашному бою спарринг-партнера для него выбирали по жребию — кому не повезло, тот и пошел. О физической силе Колдуна ходили легенды и байки, а его интуиция граничила с ясновидением. Это было проверено не раз и не два, и даже такой скептик, как Андрей Мещеряков, бывало, принимал его туманные предсказания в расчет при составлении плана очередной операции.