Сергей Лебедев - Дебютант

– А Захарьевский, – твердо, хоть и с тяжелым астматическим хрипом, сказал отставник, – стал академиком. Хотя мог бы и затаить на советскую власть зло за брата. Но он понял, что была допущена ошибка. Партия ему доверяла. И он ее доверие оправдал. Наш человек, – подытожил бывший контрразведчик, растянув это “на-а-аш”, словно и признавал свою общность с Захарьевским, и объявлял прилюдно принадлежавшие службе, государству права на академика, в которых ему был выделен маленький личный пай.

Теперь у Шершнева что-то сошлось. Захарьевский. Видимо, это он, так сказать, в память о брате, использовал свое положение и помог родственникам получить работу в закрытом городе. Работу, которую им не должны были дать: пусть расстрелянного зоолога и реабилитировали потом, но детям репрессированных доверяли весьма выборочно. Благодаря Захарьевскому они ловко спрятались в хранилище секретов, где все было отдельное, даже милиция и прокуратура. Ничего удивительного, что объект стал потом его учеником и преемником.

На инструктаже Шершневу сказали, что объект с большой вероятностью испытывает желание вернуться на родину. Подсознательно ждет наказания и вряд ли окажет активное сопротивление. Скорее наоборот, примет возмездие как заслуженное.

Но почему-то догадка о хитрости Захарьевского, смирившегося с потерей брата – смирившегося ли? – но прятавшего родню под самым носом у их службы, подсказывала Шершневу: нет. Объект не сдастся просто так. Попытается спастись – любой ценой.

Странно, но Шершневу это нравилось.

Калитин аккуратно закрыл за собой дверь, включил в прихожей свет, бросил беглый взгляд по углам. Он слишком давно жил один, почти ни с кем не общаясь, и был единственным по-прежнему интересным для себя человеком. Лишенный исследований, настоящей работы, он с волевой дотошностью наблюдал свои привычки, регистрировал объясняющие их склонности или антипатии, – огарки, восковые слепки некогда владевших им больших чувств.

И даже сейчас, внося с собой в дом страшную новость о болезни, которая неминуемо должна была разрушить складывавшиеся годами будничные ритуалы, отдалить от него рабочий стол, кресла, книжные шкафы, чье существование заведомо могло теперь продлиться дольше, чем его, чья принадлежность хозяину была уже не абсолютна, – Калитин не мог не оглядеть углы: нет ли крыс?

В детстве он не боялся животных, например, собак, которых обычно пугаются дети, – закрытый город был слишком нов, возник он посреди леса, въезжали туда спешно, не зная до конца, что ждет на месте, домашних питомцев оставляли родным. А дворовые не завелись, им неоткуда было приблудиться.

Подростком он не искал удовольствия в мучительстве твари. Потом, во время учебы и работы, относился к животным так же ровно. Целый сонм их, тысячи мышей, сотни собак, кроликов, обезьян, десятки лошадей, коз, овец умерли в страданиях – но так было нужно, они послужили большому делу. Если бы можно было обойтись без подопытных, он бы от них отказался. Но природа не хотела отдавать секретов без насилия, без жертвенной смерти, без тусклой пены изо рта.

Когда происходили испытания на манекенах, он не видел процесс и получал только отчет. Возраст. Вес. Заболевания. Реакция на препарат. Манекены чрезвычайно волновали его – он хотел глубже проникнуть в тайну человеческой смерти. Калитин видел, что двух одинаковых смертей не бывает. Сходное сложение, идентичный возраст – а последние минуты длятся по-разному, по-разному выражены симптомы агонии. Физиология? Психология? Характер? Судьба? При этом он не воспринимал подопытных как людей. Скорее как бесконечно сложные наборы параметров, одушевленные головоломки. Он не нуждался в объяснениях, что это приговоренные к казни государственные преступники, заведомые мертвецы. Эта юридическая мишура оставалась за дверью тестовой камеры. А внутри – только тело и препарат в нем, введенный ловким на успокаивающий обман, изображающим добряка-врача лаборантом.

Изо всех живых существ, когда-то бывших подвластными ему, населявших ковчег лаборатории, Калитин выделял только крыс.

Там, на Острове, в старом монастырском здании, у них были сотни искусственно выведенных крыс, одинаковых покорных дурочек. Но откуда-то из монастырских подвалов, уходивших глубоко в известняковую толщу, заброшенных, замурованных, в подсобные и рабочие помещения лаборатории, куда имели право доступа только самые избранные, проверенные-перепроверенные сотрудники, невозбранно поднимались настоящие, дикие крысы.