Дмитрий Вересов - Сердце Льва

А пришли это Ефименков с Тимом, мокрые, продрогшие, но настроенные решительно. Операция по глобальному решению полового вопроса вступала в свою предваряющую фазу.

— Тим, прикроешь, если что. — Юрка, подпрыгнув, ухватился за нижнюю ступеньку лестницы, хотел было подтянуться, не смог и принялся отчаянно трепыхаться, упираясь изо всех сил ногами в водосточную трубу.

Скоро не выдюжили ни пальцы, ни ржавая, держащаяся на честном слове труба. На ее флейте Ефименков сбацал не ноктюрн, а похоронный марш. По тишине. Зато приземлился беззвучно, умело группируясь, как и учил сенсей, по принципу мягкое на твердое. Правда, здорово ушиб локоть, копчик и основание черепа. Пришлось Тиму подставлять плечо и подталкивать Юрку в зад, дабы обеспечить его успешное восхождение к треклятому флюгеру. И вот оно состоялось — гулко заиграла кровля, и послышался звук удара чем-то мягким о железо. Затем громко выругались, заскользив, поднялись и пошли топотать дальше. Наконец, наступила тишина. Только продолжалась она недолго.

Лязгнул оглушительно засов, и из особняка выскочила фигура, плечистая, в ватнике, настроенная весьма воинственно. Мигом сориентировавшись в обстановке, она бросилась к пожарной лестнице ловко ухватилась за ступеньку и без труда бы взобралась на крышу, если бы Тим не рванул ее за ноги — Ефименков нуждался сейчас в полнейшем медитативном покое. Хорошо рванул, от души.

— А, так ты, сука, у них на шухере? — прорычала фигура, поднимаясь из лужи, и целенаправленно, со зловещим спокойствием стала приближаться к Тиму. — Значит, падлы, на госсобственность хвост подняли?

Сомнений не оставалось, пахло дракой, крупной, решительной и бесповоротной. И пусть. Тим резко выдохнул по системе ибуки, сместил центр тяжести в «киноварное поле», сакральное место сосредоточения «ки», и занял глубокую, устойчивую позицию дзенку-цу-дачи. Все как сенсей прописал. Глаза его мерили дистанцию, лицо было покойно, губы улыбались — пускай, пускай только сунется, сразу узнает всю сокрушительную мощь традиционного боевого карате.

Фигура сунулась. Как-то неожиданно, слишком быстро, чтобы поймать ее на стоп-удар. Вышла себе спокойненько на среднюю дистанцию и как начала работать сериями, только держись. Какие там блоки, подставки, активная защита и встречная техника. Остаться бы живу. Получив «двойку» под дых, Тим и сложился вдвое, тут же схлопотав под глаз, а затем в челюсть, залег, скорчившись, подобрал ноги к животу и приготовился к самому худшему. Боли, правда, он не чувствовал, только безмерную обиду и горечь. Вот тебе и карате-до, энергия «ки», непобедимый дух-разум.

Не сопротивляясь, он дал себя поднять, поставить на ноги и доволочь до дверей детсада. Потом сильные руки потащили его наверх, по узкой винтовой лестнице, в маленькую комнатуху на самом рдаке. От легкого толчка он уселся на кровати, пыхнул, заставляя зажмуриться, свет, и давешний голос, но не злой, а удивленный, спросил:

— Мужик, ты кто?

— Хрен в пальто…

Тим в порядке проверки поцокал зубом, расклеил заплывшие глаза и прищурился, подслеповато всматриваясь, — напротив с ухмылочкой стоял он сам, собственной персоной. Не призрак, не зеркальное отражение — сиамский близнец в ватнике и рваных трениках, с пудовыми кулаками. Ну и ну…

— Слушай, отвернись или дай тазик, — попросил он сиамского и, сдерживаясь, сделал судорожное движение горлом, — блевать тянет.

И был тут же препровожден в сортир, где высморкал кровь, омыл раны и смог дать вразумительное объяснение. Незнакомец же, узнав, что Тим не вор, а помогает другу, проявил человеколюбие и облагодетельствовал его мокрым полотенцем, сказав веско и сурово:

— Фигня это все. И не дай Бог, если этот твой Ефименков мне фальцы на крыше порушил.

Фигня не фигня, а подействовало. Через неделю счастливый Ефименков лечился от свежезацепленного триппера.

— А я ведь помню вашу матушку, штурмбанфюрер. — Борман ностальгически вздохнул, глубоко засунул руку в карман мешковатых брюк и незаметно почесался. — Кристальной чистоты души была женщина. А умна, а шикарна. Да, пусть будет ей земля периной…

Полное, одутловатое лицо его затуманилось, бульдожьи глазки блеснули влагой — как все очень жесткие люди, он был крайне сентиментален. Ах, баронесса, баронесса. Какая женщина, правда, костлявая. А лобок вообще словно бритва. Впрочем, об усопших или хорошо, или никак. Спи спокойно, майне кляйне медхен.