Сергей Зверев - У расстрельной стены

Как и обещал Медведев, Матвей через несколько дней получил орден на грудь и шпалу в петлицы. Капитан Ерохин вручил лейтенанту награду, поздравил, а затем Красную Звезду, как водится, обмыли — без особого шума, в узком кругу. Если уж быть совсем точным, то в узком треугольнике: Ерохин, Мангулис, Дергачев. Во время дружеского застолья, кивая на стакан с водкой, на дне которого, по обычаю, лежал новенький орден с рубиновыми лучами, капитан пыхнул папироской и заметил:

— Это, Матвей, твой первый. Будет и второй, и третий, только служи честно и мужиком нормальным будь! Мы ведь не в каком-то там фигуральном смысле карающий меч революции, а в самом прямом! И товарищ Сталин, партия, правительство и весь советский народ ценят нашу работу! И награждают, и уважают. Народ требует давить гадов — мы давим… Давай, лейтенант, как положено — до дна! За здоровье великого вождя, нашего отца и учителя — товарища Сталина!

— Будут ордена, если наш Матюша поменьше думать и рассуждать будет, — пьяно ухмыльнулся уже изрядно принявший на грудь Мангулис. — Ну, и баб научится выбирать, а то у него в этом деле все пули в «молоко», ха-ха-ха!

«Знают, все знают! Не Москва, а деревня какая-то! А не Мангулис ли «стукнул» Лизе, а? Еще и подсмеивается, гад… — Матвей, нацепив на лицо маску добродушия и довольства, лихо выпил полнехонький стакан водки. Про себя же зло обложил матом и своих товарищей, и свою судьбу, и весь мир в придачу. — Нет, прав Медведев: ни верить никому нельзя, ни под удар подставляться. Все — отныне я камень! Сталь, мать ее… Иначе — амба. Ни одного слова лишнего никому не скажу. Буду жить по лагерной присказке: шаг вправо, шаг влево — побег! Прыжок на месте — провокация! Конвой стреляет без предупреждения! Да и другая есть: не верь, не бойся, не проси! Все, теперь меня хрен кто подловит! А потом мы посмотрим, у кого галифе-то поширше…»

Начать новую, «правильную» жизнь оказалось не так-то и просто, как думалось Дергачеву. Нельзя в один момент вычеркнуть из памяти все, что было раньше — то, что еще вчера казалось единственной и настоящей радостью в жизни. Матвей старался бодриться, не думать о беде, случившейся с его Лизой, убеждал себя всякими правильными словами, но получалось неважно. Плохо получалось.

В груди поселилась темная тоска и саднящая тупая боль, словно он открытым сердцем прижался к раскаленной печке. Порой хотелось просто забиться в угол, прижаться затылком к стене, задрать голову и от безысходности, горя и тоски завыть по-волчьи — на одной длинной звериной ноте, как выл в последние мгновения своей жизни Тухачевский.

Жизнь потеряла для Дергачева вкус, запах и цвет. Как будто в комнате, еще какую-то минуту назад наполненной добрым и ярким сиянием, чья-то злая рука выключила свет. Вроде бы только что искрились веселыми огнями свечи и разноцветные игрушки на зеленой елке, источавшей тонкий и нежный запах хвои, и все вокруг купалось в теплых лучах радостного праздника… И вдруг все пропало! Мир превратился в огромную комнату без окон, в которой разлит холодный мертвенный свет, и наполнена она не живыми людьми, а темно-синими тенями. И себе Матвей казался сейчас такой же бледно-голубоватой тенью — примерно такими же бывают не первой свежести утопленники.

«А чего ты хотел-то? — мысленно беседовал он сам с собой. — Ты же по мертвякам специалист — вон, даже орден дали! И жилплощадь, и звание… Помнишь, как об ордене мечтал когда-то? Так вот он — на груди поблескивает. Что, Матвей Федотыч, а радости-то и нет? Так ведь отобрали у тебя радость-то. А ты и вякнуть побоялся! И теперь, можно сказать, ты тоже вроде мертвяка. И воняет-несет от тебя мертвечиной. Смертью, смертью воняет…»

Матвей вскинулся с подушки и, обводя комнату диким, безумным взглядом, жадно задышал полной грудью, тяжело сглатывая и пытаясь прийти в себя. Наконец сообразил, что все, что ему только что привиделось, было всего лишь сном — тяжелым, удушливым и темным, но все-таки сном. Облегченно выдохнул, вполголоса выматерился и потянулся к пачке «Беломора». Закурил, сделал первую, самую сладкую утреннюю затяжку и, длинно выдыхая папиросный дым, криво усмехнулся, качая головой. И приснится же такое! Не иначе, черти во сне душили…