Эльмира Нетесова - Месть фортуны. Дочь пахана

— Пахан, их трое! Ты их пахана не ожмурял! Этих — много! С чем прихиляют, никто сам не расколется.

— Поздно! Я согласился! — отмахнулся пахан. А вечером к нему в хазу постучали кенты Питона.

Им открыл рыхлый, ленивый Тетя. И узнав, кто такие, пропустил в хазу, позвал пахана.

Шакал оглядел законников. Те стояли у порога, не решались пройти. Но вот один — остроносый, верткий кент, глядя в глаза пахану, спросил:

— Иль я не подхожу? Чего нас моришь как сявок у параши? Берешь иль нет?

— А ты куда мылишься? В бега? Иль к шмаре? Иль чинарь в жопе тлеет? — не выдержал Тетя и пошел дожевывать свой пряник, каких в его карманах было полно.

— Я с паханом ботаю! — обиделся остроносый. И Шакал, предложив всем общий разговор, наблюдал за фартовыми Питона. Те во все глаза рассматривали Черную сову, о какой наслушались всяких былей и небылиц от своих — законников.

— Я в малине самый старый! После Питона! Царство ему небесное! Мы с ним в Воркуте скентовались. Слиняли в бега. Зацепили Рыбака в Хабаровске и втроем в дела ходили. Потом на вокзале в Москве заклеили Козу, он ходку оттянул в Сыктывкаре.

— Где? — округлились глаза Шакала. Он еле продохнул. И спросил:

— Где эта Коза?

— Вот я! — вякнуло из-за плеч бородатое — в очках, удивительно похожее на козу.

— Там же зоны бывших сотрудников ментовок! Ты из лягавых?

— Упаси меня Бог! — проблеяло скрипуче.

— Я мента пришиб! Машиной. Враз ожмурил. Меня и всадили к ним, чтоб они из меня душу вышибли. Но меня на лесоповал кинули. Трелевать. Червонец тянул. А потом — в малине. С Питоном — полтора десятка фартовал. В законе седьмой год.

— Потом сфаловали Циркача. Этот — на все руки! — указал остроносый на круглого мужика неопределенного возраста. Тот, открыв в улыбке желтозубый рот, заговорил плавно, гладко, словно скатерть шелковую перед всеми на столе стелил:

— Я с пацанов в голубятниках приморился. Сиротою рос всю жизнь. Воры приметили, когда я уже в налетчики вырос. Взяли в долю, потом в дело. Видно, по душе я им пришелся. Да оно, если правду вякать, я со всеми на одной шконке уживался.

— Пидер, что ли? — спросил Шакал.

— Нет.

— А почему на одной шконке?

— Я об уживчивости. Меня все уважают, — говорил Циркач.

— За что кликуху свою получил?

— В детстве побирался. Плясал лихо для толпы. На руках ходил. Так и прозвали.

— Прохавал ты свою кликуху! Вырос из нее. Сколько же фартуешь с законниками?

— Восемнадцать лет. Да двенадцать на Колыме. В пяти ходках был. Из четырех — линял. Питон — третий пахан.

— Почему так много паханов сменил?

— Один — в ходке откинулся. Второго — мусора ожмурили. Питона — свои…

— Роковой кент! — хмыкнул Пижон.

— Это паханы невезучие! — огрызнулся Циркач и отвернулся от чужой малины, обидевшись за намек.

— Потом мы взяли Тещу!

— Кого! — не поверил Шакал в услышанное.

— Теща! Кликуха кента!

— Шмара у вас? — привстал Глыба, разглядывая заросшего щетиной мужика. У того волосы росли прямо изо лба. На лице лишь глаза и нос кое-как угадывались. Все остальное утонуло в черных, патлатых кудлах.

— Ну я— Теща! Я! Не темню! Так в зоне бугор-паскуда назвал! Чтоб ему колючки рожать до гроба!

— За что?

— За дело, из-за какого загремел в ходку на червонец! Тещу начальника милиции тряхнули. Все б ладно! Навар сняли жирный. Да кенты по незнанью натянули ее. И меня подбили на это. Когда попухли, она меня по низу признала, шалава подлая! А еще культурной прикидывалась. Вякнула своему зятю — лягашу:

— Васек, хочу убедиться, что ты всех поймал! Прикажи им снять штаны!

— Тот дурак-дураком, а и то покраснел и вякает:

— Что вы, мамаша, не могу! Не положено такое. Вы в следствии — человек посторонний.

— Я пострадавшая! — кричала баба. А потом мне в зону три посылки прислала. Я ей не писал, не хавал грев. А бугор барака пронюхал. И хана… Приклеилась поганая кликуха, как гавно к порткам. Не отодрать, — сетовал мужик.

— Наперсток! — вытащил остроносый мужичонку, какого из Черной совы одна Капка и приметила.

— Зелень, что ли? — глянул Боцман недовольно и добавил:

— Своего такого гавна хватает!

— Кто «зелень»? Это об мне? — залютовал человечек. И обложил Боцмана таким забористым матом, что все фартовые до колик расхохотались.

— В фарте я — первая фигура! Личность с царского рубля! Я — везде — удачу приношу с собой! Хоть на воле, или в ходке! Пока вы, дубинного роста, оглядитесь, я уже с наваром смылся из любого банка, из магазина!