Эльмира Нетесова: Пасынки фортуны

Кузьме всегда не везло. Может, потому даже из зоны вытолкали его взашей охранники, бросив вдогонку обшарпанный саквояж, и спешно закрыли дверки проходной, словно испугались, что этот чертов сын каким-то образом опять вернется в зону.

Кузьма оказался на свободе, сидя в сугробе по самую задницу. Он не враз сообразил, что в зоне ему больше делать нечего. И вытащив саквояж, в котором поместились все немудрящие пожитки, поплелся к воротам.

— Пустите, мать вашу!.. — заорал визгливым голосом и заколотил в кованое железо костистыми кулаками.

— Ты что, съехал вовсе? Шмаляй отсюда, козел вонючий! Не то так вкину, мало не покажется! — пригрозил охранник.

— Куда в ночь пойду? Иль не видишь, темно уже! До жилья живьем не доберусь нынче! Завтра, по светлу, уйду, — обещал Кузьма.

— Ишь, чего захотел. Не было мороки до утра говно нюхать! Отваливай. Чтоб тебя черти взяли! — пожелал охранник и закрыл глазок в дверке проходной.

Кузьма, оглядевшись, вздохнул. И потрусил к дороге, ведущей на волю… В вислоухой облезлой шапке, в длинной, до колен, телогрейке, в резиновых не по размеру сапогах, он был похож на пугало, сбежавшее с огорода от нерадивых хозяев.

Кузьма шел, оглядываясь по сторонам. Смотрел на волю, свалившуюся на него внезапно. Что делать с нею, как жить? Все зэки зоны мечтали о ней. А он давно забыл, какая она.

Щипал холод тело. Мороз забирался под телогрейку. Сковал сапоги, потом и ноги. Пришлось припустить рысью, чтобы не превратиться в сосульку.

Кузьма бежал вприпрыжку, зная, что к ночи мороз всегда усиливается. Он и не заметил верхового ветра, сорвавшегося с макушек сопок: тот лизнул сугробы жестким крылом, словно попробовал их на зуб, и, увидев одинокого мужика, рассмеялся в распадке ледяным голосом, собрался в комок и, разжавшись пружиной, рванулся к дороге.

Кузьма едва удержал шапку. И завязав ее под подбородком, помчался по дороге, стараясь обогнать просыпающуюся пургу. Она обещала быть жестокой. Кузьма знал, что продлится буран не меньше трех дней. Выжить в нем, будучи в пути, не удавалось никому. И не такие, как он, здоровые да сильные, замерзали насмерть. У Кузьмы и вовсе не было шансов. Он это понимал.

— Свобода! Хрен ей в сраку! Пофартило! А чем? Живой зэк лучше дохлого фрайера! Теперь скалятся мудаки, что выперли меня в пургу из зоны! Радуются падлы, коль сами не прикончили, пурга доканает! А за что? — взвыл Кузьма, еле удержавшись на ногах от очередного порыва ветра. И оглядевшись, заторопился в глушь тайги, где пурга, разбив нос о кроны деревьев, не сможет погубить его, отнять жизнь. В тайге, если очень захотеть, можно пережить любое ненастье…

Кузьма, едва оказавшись в чаще, облегченно вздохнул. Здесь было тихо и

много теплее, чем на обдуваемой бураном дороге.

Мужик усмехнулся. Устроился на пне. Перекуривал. Думал.

Он знал, что до ближайшего села ему надо протопать с десяток километров. Потому не торопился. Сломав несколько сухих веток с берез, разжег маленький костерок, накидал сверху хвойных лап и грелся дымом. Растирал занемевшие от мороза руки, лицо, прыгал вокруг костра, будто черт на пенсии, радовался тому, что жив и способен двигаться.

Он стучал кулаками по ногам и плечам, размахивал руками и вертелся у тепла, стараясь вобрать его в себя до капли, без остатка, на весь долгий путь.

Белесый дым, едва доплыв до края, смешивался с пургой.

Мужик, поскакав у костра до тех пор, пока не почувствовал прилив крови по всему телу, снова двинулся в путь.

Он решил идти тайгой вдоль дороги, не теряя ее из виду. Чтоб не сбиться, не заблудиться ненароком. Но на его беду над дорогой и тайгой стало быстро темнеть.

Кузьма знал: без костра он пропадет. А заготовить дрова на всю ночь без пилы и топора — не успеет. Идти в потемках — немудрено и заблудиться. Ждать рассвета, сидя на пеньке, все равно, что самому на себя наложить руки.

— Попух, как курва на разборке! — усмехнулся мужик. И выбрал из всех

зол — меньшее, решил идти, куда выведет ослепшая фортуна. Шаг за шагом, все дальше от зоны, где свирепые охранники, наверное, радовались, что не выжить в этой кутерьме ненастья одинокому зэку. Его они ненавидели давно и стойко. Точно так же относился к ним и Кузьма. Сколько раз он пытался бежать из зоны, сколько хитрости и коварства понадобилось ему, чтобы обвести охрану. Но… Его ловили. Овчарки. Их не проведешь. И порвав на зэке все, вплоть до родной шкуры, не раз грозили выпустить душу. Но… В последний момент ему удавалось выжить, и с дополнительным сроком за попытку к побегу его снова швыряли в зону. Кузьма никогда не обещал охране не пытаться бежать. И та не спускала с него глаз, не упускала случая пустить в ход кулаки даже без повода — на будущее, знала: оно себя ждать не заставит. И не ошибалась. Мужик и в зоне, и в бараке, и даже в бригаде, где работал, держался обособленно. Никому не раскрывал душу, хотя в ходке пробыл двадцать лет. Давно мог бы выйти на волю, если бы не добавочные сроки за побеги. Но, видно, корявой судьбе было угодно именно так.