Эльмира Нетесова - Подкидыш

— Эй, свежак! Твою мать! Тебя зову, падла! — услышал Колька над ухом голос, похожий на медвежий рык.

Это был бугор барака.

— Хиляй сюда, козел, — позвал дружелюбно и добавил: — Нынче будешь канать в грузчиках! Л коль по кайфу придется, поглядим, куда воткнуть!

И гаркнул так, что стекла дрогнули:

— Макарычем меня звать! Допер? Ну, то-то!

Кольку, едва отдохнув, обступили зэки:

— По какой статье влип?

— С каким сроком?

— Какая по счету судимость?

— Сам кто, откуда?

Он все рассказал как на духу. Бугор ни о чем не спрашивал. Но слушал внимательно. Сидел на своей шконке у печки, смотрел в огонь. Когда Николаю показалось, что вопросы исчерпаны и ему можно идти спать, Макарыч внезапно рявкнул:

— Выходит, с голой жопой, без положняка, нарисовался? Секи! Первую получку даже не понюхаешь…

— Понял, — опустил плечи Николай, заранее зная, что спорить бесполезно.

— Ладно, свежак, коль не гоношишься, дыши с кайфом! Ложись рядом. У печки. Вот на эту шконку. На ней вчера Архип окочурился. Глядишь, тебе тоже повезет. На воле шустрей окажешься. Или ссышь? Едино все там будем. Чуть раньше иль позже, какая разница! — лег, кряхтя. И, глянув на Кольку, уже занявшего шконку Архипа, спросил: — Тебе сколько лет отроду?

— Тридцати нет…

— О! Совсем зелень супротив меня!

— А за что сюда попали? — удивился Колька.

— За искусство! Ить я — художник! — оскалил в улыбке крупные желтые зубы.

— Художник? — отвисла челюсть у Николая. Он не мог поверить в услышанное.

— Ну, чего челюсть отвесил? Иль сомневаешься? Зря! Я самый что ни на есть! Отменный портретист! Равных не сыщешь в целом свете. Всех именитых особей с закрытыми глазами изображу. Хоть королеву английскую иль Жоржика Вашингтона, хошь Бисмарка с Лениным. Хоть голиком или в исподнем! Лишь бы в банке приняли! Теперь врубился?

— Фарцовщик? — уточнил Николай.

— Во! В самое очко попал! Он самый. Так вот ты со второй ходки скис! А у меня — уже восьмая! Трижды на мыло распустить хотели! Да не подфартило судейским крысам. По круглым датам не размазывают, милуют жизнь. От того канаю и нынче. Уже три зимы отбарабанил тут. Совсем измаялся.

— Оно и немудрено, — посочувствовал Николай.

— То ли дело раньше! Грудь колесом держал. Теперь спина — в коромысло. Ослаб совсем, — глянул в потолок.

— Да, конечно, вам тяжелее других, — выдохнул Николай трудно.

— Свой хрен двумя руками согнуть не могу! — глянул шельмовато. Николай от удивления воздухом подавился.

— Опять не веришь? Свежак, да ты что? Это ж я, Макарыч! Мне б нынче пяток гимнасток! Я б с ними такую краковяку сбацал, всем чертям завидно стало б! А ты сопли пустил! Баба рога наставила! Да плюнь ты на нее! Баб надо менять, как носки! — снял свои, понюхал, сморщился, бросил в печь. — Вот и с ними! Снялся с ней и забыл, чем воняла! Ни одна лахудра нашей жали не стоит. Все они сучки! Все до единой! И ни одну не допускай выше пояса! — сплюнул, высморкался и продолжил: — Сеструха лажанула? Забей на нее! Проучи лярву! Да так, чтоб задохнулась, изошлась бы злобой и завистью!

— А чему завидовать? Она на воле, а я — в зоне!

— Ну, ты не канючь. У нас, не сей мозги,

производство вредное! Потому всяк срок пополам делится. Выскочишь на третью зиму, если не откинешься раньше! А деньги, короче, башли, что заколотишь, па счету твоем будут лежать. За три года кой-что скопится. Дураком не будь, не промотай их. Прибарахлись, когда выйдешь, подвали к богатой вдове и канай на ее харчах. Баб надо уметь пользовать с понтом. Не тратиться на них, а доить!

— А как же любовь?

— Во, дурень! Ты ж секи, про что ботаю! Иль мало тебя накололи эти паскуды? Приморишься, переведешь дух под юбкой у богатой шалавы. А там можно и на стороне, для души прихватить, коли силы останутся!

— Нет! Я так не смогу! Без любви какая жизнь? — покачал головой Николай.

— Слухай сюда! Тут все свои! Всяк на бабах горел. Потому секретов нет. И у меня была зазноба! Ох и кружелил я с ней! До седьмого пота. Она мне светлей солнца казалась, пьяней вина. Дороже бриллиантов, краше всех цветов, ценней жизни. Я без нее дышать не мог. Но — загремел в ходку Хотя приговорили на мыло! Аккурат двадцать лет Победе над немцем, и меня пощадили. Заменили сроком. Но в газете пропечатали, что приговорен к расстрелу и приговор приведен в исполненье… Усек иль нет? — спросил Кольку.

— Понял!

— Ни хрена ты не понял! Ведь я на нее всю свою кубышку извел. А это — немало. Лимоны! Вся в камушках, в рыжухе! В мехах! Я не только фарцовщик, а и медвежатником был. Ну, отмолотил на Тикси пять зим. И в бега сквозанул. Нарисовался к ней прямиком. А у ней пахан другой малины кайфует, как падла! Я стал свое давить. Мол, часть отдай. Она прикинулась, что не узнала меня. Ну, напомнил! Вмазал слегка! Враз признала. Но… Трехнула, мол, с транды сдачи нет! Я ей еще врезал. Она ногами в углу накрылась. Визжит, поверила, что живой, не привиденьем перед ней стою. Но бабки не дает. Я ее за горлянку прихватил. Она аж задыхается, но башли не хочет высветить. А тут ее хахаль сзади с «пером» подвалил. Пропорол, падла. Я чуть не откинулся. А она стала мне мослами на грудь и скалится, мол, много ли мне нынче надо на дорогу до погоста. И при мне фаловала пахана урыть живьем в землю! Если бы не кенты, так бы и утворили. С того дня в любови не верю.