Эльмира Нетесова - Вернись в завтра

— Я, когда свой вклад потерял, озлился на Никиту без меры и понятное дело, не молчал. В открытую звенел, что ен наипервейший ворюга и падла! Ни один я так клял Хруща! И перестал ходить на демонстрации и выборы. А кого было праздновать, тех, какие меня обобрали? Ведь я не считал себя полудурком и психом! Сталин на такое не решился, хоть и война, была! Я не говорю, что ен добрый, но ить Хрущев обосрал ево, а сам што утворил с людями? Чем он краше? Ну и взыграло у нас с Андрюхой. Мы с им в единой бригаде работали. И вот в тот день получки, разобрало нас. Вертались мы с им с пивбару уже в потемках. Жалились друг другу на несносное житье. А тут памятник Ленину — с протянутой рукой. Мы вспомнили, что завтра будет демонстрация и решили отмочить, оторваться хоть на ентом вожде, какой посадил нам на головы вовсе безмозглую власть, от какой; люду хоть живьем в петлю лезть. Ну и отчебучили. Принесли с дому соленый огурец, сунули тому Ленину в лапу, а в протянутую, бутылку самогонки вложили, чтоб за нас бездольных выпил и закусил, покудова мы живы. Похохотали мы с Андреем рядком с Лениным и разошлись по домам. К утру я и забыл про нашу шкоду. Да токмо надпомнили вскоре. Вломились в дом молодчики в куртках, скрутили в коромысло и, поддавая в зад коленом, вывели с дому, сунули в машину, повезли, а по дороге так вломили, что когда подъехали, я не увидел куда попал, — снова закурил Петрович.

— Глянул я, а меня уже Андрюха дожидается. Морда ево вся распухшая, побитая, как у кабана, не в каждую дверь пролезет. Нос так разнесло, видать все кулаки об него посбивали. Глаза как у чукчи, одни щелки. Короче сделали с нас единый срам. На допросах молотили так, что сам КГБ, думали, развалится и куски. Стенки гудели. Об нас молчу. Что жизнь с овчинку показалась, то просто мелочь. Говно из-за шиворота летело, так нам вламывали и заставляли признаться, на чью разведку работаем?

Дед сдавил кулаки:

— Пешком по нас ходили, но ничего не выдавили, а все ж обозвали провокаторами, инакомыслящими, я так и не понял, а что это? Ведь думал я как все! Ни одних нас с Андреем ободрала власть. Но поймали двоих и осудили к семи годам безвыездного поселения в глухой сибирской деревухе, за тыщи верст от дома. Вот эдак цари наказывали ссылкой. Но не заставляли вкалывать сутками, как нас. Уж чего только не принуждали делать, изгалялись, глумились, кому ни лень, особливо первые два года. Опосля вдруг стихли разом. Оказалось, Никиту из власти самого поперли под жопу. Вскоре ен и вовсе сдох. Но нам не полегчало. Андрюху скоро увезли от нас в другое место. Почему и куда нихто не брехнул. А я остался как приморенный «в параше». То первое время я с Андреем дышал на чердаке коровьей фермы. Мы вдвух мучились от вони. Долго подскакивали от мычанья, брани доярок, скотников. И понемногу свыкались с той деревней, людьми, какие кормили нас, не глядя на власти. Я стал привыкать к их разговору и перенял так, что все другие годы уже не вышибли ево из меня, — откашлялся человек:

— Жильцы той деревни сплошь из ссыльных были. Их власть выперла со своих мест как кулаков, принудила на себя работать, в кулацком колхозе. И, скажу тебе по правде, они и там прижились. Работали так, что шкуры дымились на задницах, хотя власть не уважали и не верили ей ни в единое слово. И Ленина не почитали. У их посеред деревни тоже ему памятник поставили. С району приволокли на тракторе. Зачем он там был, так и не дошло ни до кого. Все сельские псы на ево мочились. Заместо столбика признали. Люд даже не притормаживал. Ну, стоит себе с протянутой рукой, а подать ему, едино некому.

— Спокойно тебе там жилось? — спросила баба.

— Ой, не скажи. Весь люд, как люд, и я с иными сдружился. Но и там, серед стада водилося свое говно. Председатель сельсовета имелся — Тараска, редкий хорек. Росточком с блоху, сам — сущий клоп, орал на каждого, что резаный кабан. Ну, тоже начальство, уваженье к себе требовал. А ево криком не вырвать, заслужить надобно. Ну как, коли руки кривые, а в голове окромя коросты ни хрена не водилось. Вот этот над всеми изгалялся. Особливо надо мной! — вспомнил Петрович деревенского недомерка и скулы на лице заходили:

— Взбрело ему на седьмое ноября в своей Сосновке, так деревня прозывалась, митинг провесть. Повелел людям к конторе собраться, всем до единова. Сам речь заготовил на бумаге. А кому охота его слухать? И не пришли. Ну только что дряхлые старухи приковыляли. Им едино, какую завалинку обсидеть. Ох и озлился Тараска за непочтенье! Обещал всех понаказывать, так чтоб и на погосте помнили. А чем? Отменил крутить кино. Так народ не горевал. Посмеялись над дуралеем. Тогда повелел работать без выходных. А в колхозе их едино не было. Разве токмо у полеводов, оне со своими делами давно управились. Но Тараска повелел им идти прибираться в скотном дворе.