Сергей Зверев - Бойцы анархии

– Которому? – не понял Гладыш. – Нету у нас в округе, окромя Парамона, никаких Хрущевых. И не было никогда. Хрен его знает, откель такой вылез.

Анекдот вспомнился: финны в шоке – они, оказывается, воевали за Гитлера… Я начал путано объяснять, что Каратай на свете не один, он находится в сложном окружении, упомянул про две мировые войны, про тяжелое послевоенное время, озвучил пару-тройку общеизвестных фамилий, объяснил, что мы находимся, собственно, на территории государства, которого не существует.

– Да не умничай ты, умник, – фыркнул Гладыш. – Все мы слышали про Россию. Но это далеко, нам и дела до нее нет. Войны там, Хрущевы твои… Своих проблем по горло. А хочешь побольше узнать, так сходи к деду Антипию, он у нас профессор, у него даже глобус есть… – И Гладыш начал объяснять, что такое глобус; я внимательно слушал. – Так-то вот, приятель. А вот и приехали – видишь, мой папаня из управы выкатывается? Ох, и даст он мне взбучку за сломанную руку и спаленный брезент! Вторую ведь, сука, сломает…

Принимающая сторона (изрядно причем принимающая, судя по стойкому самогонному «выхлопу») была угрюма, кряжиста и представлена гостям, как староста Никанор. Деревенский глава был суров, как и вся деревня. Мужики выгружали из машины тушенку, а Гладыш, быстро сделавшийся паинькой, объяснил папаше сложившуюся ситуацию (мол, спасители какие-никакие, и Замарыша замочили, что дело в высшей степени богоугодное). Староста насупил брови, стал изображать царя всего живого. Впрочем, отпустило, наметилась положительная динамика.

– Хорошо, сделаем исключение, – объявил староста, придирчиво обозрев меня с сапог до макушки. – За парня моего спасибо, как говорится, что живой остался. Последний он у меня, засранец. И за Замарыша благодарствую, знатная сволочь была. Ну, ничего, мы еще выясним, какая падла настучала Брадобрею про ходку в Чаногут… Тут у Парамона Хруща хатка… хм, временно пустует, можете в ней обосноваться; пожрать там чего-нибудь найдете, выпить. Но никаких буйств – у нас тут строго. Завтра до обеда вы должны уйти – нечего нам тут рты плодить… – Он с подозрением покосился на Виолу, которая, надо отдать ей должное, не корчила в этот час амазонку безумных кровей и даже волосы на затылке затянула каким-то шнурком.

– Еврейка? – процедил Никанор, явно не посвященный в «основы» холокоста.

– Мирная еврейка, Никанор, – смиренно, потупившись в землю, проговорила Виола.

– Ладно, хоть не ингушка, – проявил снисхождение староста. – Но смотрите тут у меня… А ты, от горшка три вершка… – он свирепо воззрился на Степана, который под его взглядом сделался еще меньше, хотя меньше было некуда.

– Карлик, сэр… – Тот сглотнул слюну.

Заржали окружившие нас мужики. Никанор усмехнулся в прокуренные усы.

– Вижу, что не башня. Хотя дурак, за версту видно. Тяжело же тебе, парняга, с такими ножками-то… Ладно, мужики покажут хату Парамона, топайте. Не до вас мне, дела у меня… – Махнул рукой и побрел в свою обитую горбылем управу – допивать, наверное.

День еще не финишировал, но после головокружительного полета на неисправном вертолете, двух полноценных сражений и освоения тайги мы были выжаты, как тряпки. В хате Парамона властвовал беспорядок – «при жизни» этот смертник не был чистоплюем. Полезных вещей и мебели в доме не держал, зато пыли и грязи… Мы таскали воду из колодца, чтобы помыться за загородкой в сенках, Степан ковырялся в подполье, вытаскивал квашеную капусту, огурцы, имевшие сморщенный вид, – их солила, должно быть, еще супруга Парамона, когда была не мертвой…

– Опять никаких условий, – ругалась Виола, гремя тазами и ведрами. – Да за нашу работу они на руках нас должны носить, президентский номер предоставить…

– А в стойбище Любомира у тебя были люксовые условия? – ехидно ухмылялся я.

– В стойбище Любомира у меня был душ! – отрезала Виола и сцепила выщипанные брови. – Итак, Михаил Андреевич, или как там тебя…

– Именно так, – кивнул я. – Желательно шепотом и с пиететом.

– Перебьешься. Так и будешь меня гипнотизировать, словно я уже голая? – Она взялась за молнию. – Как хочешь, мне безразлично, только сам же потом пожалеешь.

– Не вздумай, уже ухожу, – испугался я, оставляя девицу наедине с ведрами и странным мылом, похожим на застывший рыбий жир. – Уж лучше я на местных барышень-крестьянок в бане посмотрю, чем на тебя, – и невольно задумался: а почему я, собственно, пожалею?

Уговорить коротышку помыться и переодеться было так же трудно, как заставить спрыгнуть со скалы. Степан мылся и надевал чистое лишь в тех случаях, когда что-то назревало – например, свидание с берегиней. Он ворчал, что у него надежные носки «с хорошей, толстой подошвой», а в гардеробе Парамона все равно ничего нет, да и ушивать придется неделю.