Петр Катериничев - Охота на медведя

Гринев катил на светский раут, а мысли... Мысли были далеко. Ему почему-то вспомнилось, как после гибели родителей он взял неделю отгула — ему было не до работы, все валилось из рук, нестерпимо болела голова, и он решил, что побыть некоторое время одному будет проще.

Но уединение и одиночество — различны, как свет и тьма. В уединении человек может отдохнуть от суетных проблем и опостылевшего псевдообщения, поразмыслить над тем миром, что вокруг, и над тем, что внутри него, может быть, поплакать о несбывшемся, может быть, пожалеть ушедшее и самого себя — такого неразумного, несуразного, потерянного... А потом вернуться из уединения в жизнь — обновленным, полным энергии, сил, жажды свершений и способности к ним.

Одиночество — разрушительно. Ты можешь день, два, неделю сидеть в жилище, но домом оно от этого не становится. Домом жилище делает семья. И даже если ты живешь совсем один, но где-то живы родители, — ты не одинок. Ты знаешь, есть место, где тебя всегда примут, каким бы ты ни был, и пусть родительская забота порой кажется в тягость, и пусть их опека видится утомительной, угнетающей, навязчивой, важно одно: ты знаешь — что бы ни случилось, во всем пустом мире остается место, где тебя будут любить только потому, что ты есть.

А тогда, зимой, одиночество измотало Гринева до полной депрессии. Он пробовал пить, но спиртное было в тягость; пробовал читать, но или не понимал прочитанного, или чужие, выдуманные жизни, события, мысли казались ему банальными и претенциозными; включал телевизор и — гасил: бесконечная пустопорожне-развлекушная болтовня для домохозяек, плюшевое «мыло», документально-игровые страшилки из мира криминала или сюжетно-пугающие новостные выпуски — вот из чего соткано было телевидение: «ящик» ныне способен даже крепкого нервами человека привести к изрядной неврастении. Что еще?

Комп-игрушки? Стратегии, в каких человечек может ощутить себя государем и властелином и хоть на час-другой избавиться от гнетущего комплекса неполноценности повседневной своей жизни, от униженного положения обслуги...

И Олег уходил бродить по улицам. Но странно: зимняя Москва казалась неопрятной и неухоженной, но хуже было другое: лица людей, что шли навстречу, тоже были или странно болезненными, или напряженными, или настороженными...

Словно души этих встречных были запрятаны в слои ваты, оставлены за тяжелым металлом входных дверей или просто — притиснуты к холодной земле тяжким, накрывшим всю Москву лилового цвета небом. И еще Олег подумал тогда — у него лицо такое же, лицо потерянного и потерявшегося подростка, способного ответить на вызов мира или слезами, или отчаянной, болезненной, опасной дерзостью.

Сейчас, когда летний, полный огней город медленно проплывал за окнами автомобиля, это зимнее неустройство собственной души вспомнилось вдруг остро, Олег опустил веки, на ощупь прикурил сигарету и постарался ни о чем не думать.

В избранном действе он сыграл только увертюру. Ему нужно закончить. И — победить.

В этот вечер в самом престижном зале давали «Фауста». В новой трактовке модного западного режиссера, но со знаменитым миланским баритоном Леоном Каньятти. Для Москвы это была изысканная премьера, и общество собралось соответственное: вовсе не ценители или знатоки Гуно, а те, кто должен был присутствовать именно в этот вечер именно здесь, что называется, «по положению». Естественно, первых лиц политики и олигархии здесь не было: первые тем и отличаются от остальных, что не они посещают премьеры, а премьеры — их.

И тем не менее — общество было блестящим. И расположилось — как в Мариинке пушкинских времен соответственно рангам, званиям, положениям; но было здесь, как и тогда, достаточно «людей полусвета»; нет, это не были куртизанки или альфонсы: в наше время «люди полусвета» еще и «люди полутени».

Олег шествовал по вестибюлю с широкой голливудской улыбкой. Смокинг очень шел ему; высок, широкоплеч, строен, он походил сейчас на только что сошедшего с экрана нездешнего киногероя. А если и читалась в лице какая-то усталость, то она вовсе не умаляла — подчеркивала внутреннюю силу этого человека. Гринев шествовал раскованно, чуть пружинистым шагом, держа притом голову так прямо, словно упирался затылком в высокий жесткий воротник.

Собственно, здесь ему предстояло сыграть лишь одну мизансцену, но сыграть ее нужно было без фальши, без единой неверной ноты. Гринев пошел медленнее, словно присматриваясь к номерам лож.