Петр Катериничев - Беглый огонь

— Что-то стряслось?

— Если бы стряслось, приехал бы я к тебе чаевничать, жди.

Игорь молча взял протянутую бутылку, налил себе полстакана, выпил залпом, занюхал корочкой хлеба, крякнул:

— Вот теперь и кофейку.

— Тяжелая у тебя работа… Так и спиться недолго.

— Да?! — вскинулся Крутов. — Так это, Дрон, твоими заботами! Ты, понимаешь, взрывы в особняках химичишь, а мне достается жмуриков со стен соскребать!

— «Жмуриков»? Каких жмуриков?

— Дохлых! У Кулдакова в конторе ты навалял?

— Игорь, да я в те поры…

— Знаешь, что самое противное, Дронов? Это когда тебя начальство поутру вызывает и начинает трахать. Делая вид, что любит. Но это не самое скверное; самое скверное, это когда оно же тебя вызывает через четыре-пять часов и, глядя в стол, забирает дело. Потому что дело сие не только не моего, но и не начальственного ума! Потому что есть, видите ли, соображения! Высшие и государственные! И я, Дронов, вынужден все это дерьмо жрать, как младенчик — манную кашку, да еще и похваливать! Но самое гнусное в том, что у начальника две руки и только одна задница, сидящая в министерском кресле! — Тут Крутов выругался длинно и витиевато. — И задницу эту ему нужно удержать в упомянутом кресле! Так вот: правая рука закрывает дело, левая — показывает правой фигу и роет ямку всем ближним и дальним!

— Не, Кругов, а я об чем? Тяжела генеральская доля, кто бы спорил?

Игорь отхлебнул кофе, взглянул на меня тяжело:

— Потерпи, сейчас подытожу. Тебя где болтало больше полугода?

— Да в разных местах. А потом — отдыхал на даче. У одного приятеля. Могу даже фамилию назвать: Петров. А вот расположение дачи не могу: был пьян, упал, потерял сознание, очнулся — гипс. В смысле — полное и глубокое удовлетворение. — Я вздохнул. — Выпью-ка я с тобой тоже водки, пожалуй.

Крутов усмехнулся:

— Дошло, птенчик? Тебя с этого курорта выпустили только затем, что просчитали, что ты, как, чего, кому и сколько. И ты не подвел! «Контекст» рвал «пластиком»?

— Ты о чем?

— Я о том, Олег, что тебя тоже, как бы это сказать помягче, используют! А если проще — имеют! Как ты сам выразился, до полного и глубокого!.. Этого… у-до-вле-тво-рения! — Тут Игорь даже хохотнул баском, но скорее принужденно, чем искренне… — Олег, наверное, мы все, ты, я, Димка Крузенштерн, выросли неисправимыми дебилами… Вот только Дима не успел понять, во что влез. И пропал. Но мы ведь с тобой понимаем?

— Абсолютно.

— Во-о-от.

— Это наша страна, Игорь. Наша.

— Я что, спорю?

— Диме просто не повезло. На войне так бывает.

— Ага.

— Ладно, чего… По второй?

— Если только на донышко.

— Будем.

Игорь посидел молча, потягивая сигарету… Произнес:

— Слушай, может, споем?

— Да выпили всего ничего.

— Нет, я не о том… Как там крайний куплет в той песне… Ну, вы с Димкой ее любили напевать…

Сожжен в песках Ерусалима, В водах Евфрата закален — В честь императора и Рима, В честь императора и Рима Шестой шагает легион!

— напел я вполголоса.

— Орел шестого легиона… Тоже — птица редкая, — тихо произнес Крутов.

Я пожал плечами:

— Еще выпьешь?

— Не, мне работать.

— А у меня отгул.

— Как-то ты это невесело. Может, ко мне пойдешь?

— В смысле?

— В смысле — работать.

— Подумаю.

— Порадовать тебя, что ли? А то сильно смурной.

— Есть чем?

— Во-первых, хата у тебя чистая. Кристально. У меня приборчик в кармашке: молчит, как рыба об лед, хотя денег за него плачено, как за «мерседес».

— Верю.

— Что, дорогой?

— Что хата чистая. Слушать — себе дороже. Легче было не выпускать. Совсем.

— Эт точно. Ладно, отдыхай, раз отгул.

— А вообще-то я, наверное, в художники подамся.

— Зачем?

— Буду рисовать море.

— Айвазовский уже рисовал.

— Море большое. Его хватит на всех. Крутов ушел. А я сижу в кресле-качалке и размышляю. А в душе по-прежнему пусто. Ну да… Как у Николаса Гильена? «Когда я пришел на эту землю, никто меня не ожидал…» И вот я болтаюсь по ней уже четвертый десяток лет и не встречаю ничего, кроме огня. И никакие мои знания не могут остановить пламени жестокосердия, бушующего страстями и делающего людей игрушками, манекенами, куклами… Или Крутов прав, и я такая же кукла, как и все остальные?.. И нелепо размахиваю конечностями на длинных нитях, в то время как невидимый кукловод давно прописал финал пьесы в этом дешевейшем из балаганов, да и в постановке роль моя вовсе не главная, так — «кушать подано»…

Или, наоборот, прав был и Филин, и только война есть способ существования индивидов, вроде меня? Но как же тогда стихи? «Жизнь нежна, как осень перед снегом…» Что мне еще следует знать, чтобы не выживать, а жить? И — рисовать море?..