Петр Катериничев - Беглый огонь

— Тебе бы романы писать.

— Вот-вот. Олег, мне тридцать один год скоро, но вот что я думаю… Я умная и проницательная баба, ты не подумай, что хвалюсь, так и есть. Но порой поступаю так, что… Вот с теми же Серегиными «сослуживцами» лопухнулась, как девка сопливая… Зачем вообще в квартиру пускала?

— Не переживай. С каждым может случиться.

— Глупого бабьего у меня еще выше крыши, вот что. И самое противное…

Расставаться с этим вовсе не хочется. Ладно, не обращай внимания на болтовню пьяной женщины. Садись за руль.

Мы поменялись местами.

— Только не думай, что я тебя из чистой бабьей дури буду теперь прятать.

Все ж мужик, какая-никакая, а защита. И пистолетом ты пользуешься, как стоматолог — отечественной бормашиной: такие дырки крутишь, что никакой пломбой не закроешь. — Она вздохнула. — А на своих теперь надежды мало. — Помолчала, задумавшись о своем, женском, добавила:

— Да и не особая я стерва, а? Просто жизнь такая.

Я пожал плечами. Спросил:

— Далеко едем?

Ольга отхлебнула из бутылки:

— В пампасы. Налаживать тихую жизнь на лоне природы. Пока все не уляжется.

Синоптики обещали солнечное бабье лето. И сухую осень.

— Я в ваших пригородах не вполне. И где у вас пампасы, а где — прерии, не сильно соображаю.

— Вперед, ковбой. Когда поворачивать, я скажу. А пока — вперед.

Лучшего места для подполья не пожелал бы и вождь мирового пролетариата.

Река Лужа неспешно струила покойные воды, начинающие желтеть листки на березках чуть подрагивали под порывами ветерка, редкие из них падали на уже холодную прибрежную рябь воды и то замирали, то кружились, будто исполняя вековечный танец ежегодного увядания. И этот танец был прекрасен, как солнечный закат.

Возможно, природа задумала все именно так: торжественный, мистический, величественный и неразгаданный апофеоз заката как переход к новому дню… Почему же тогда старость и кончина человеческая так уродлива, унизительна, почему так мало в них от достоинства вечности?..

Обустроились мы не в шалаше. Окрестности тихого райцентрика были облюбованы новыми русскими средней руки из столицы и застроены дачами в старокупеческом стиле и без игривых претензий сильных мира сего, взявших моду городить под самой Москвой диковатые строения, состоящие из бесчисленных башен и полуметровых стен красного кирпича, по мрачности напоминающих замки-казематы средневековых воителей, а по надежности постройки — кронштадтские капониры времен царя-батюшки Александра Третьего. Этакие кремли в миниатюре. Если это не мания величия в сочетании с манией преследования, то что?

Добротные и богатые дома москвичей мирно соседствовали с обиталищами покровского истеблишмента и местных богатеев. А значит, никакие новые морды в этом вовсю дачном райцентрике не покажутся неуместными, ибо все здесь — приезжие-отдыхающие, а значит, свои. Бандиты на передыхе от дел не праведных, банковские клерки и чиновники среднего звена, хорьки-стряпчие средней руки, окружной и отставной генералитет и прочее, прочее, прочее. Короче, равенство, братство, счастье. Как и мечталось.

Двухэтажный кирпичный домик, во двор которого мы зарулили (ворота барышня Ольга отперла своим ключом), был построен на старинном каменном же фундаменте апартамента какого-то зажиточного купчины; вокруг — запущенный сад, окруженный добротным забором; поговорку «Мой дом — моя крепость» дача оправдывала вполне.

Впрочем, витые каленые решетки на окнах отнюдь не были атрибутом крепости: времечко такое; главное, все здесь было свое: свое отопление, своя скважина, свой водонагрев, ну и, разумеется, налицо все прелести «ненавязчивого сельского быта»: камин, душ, джакузи, бильярдная, сауна, два туалета, мини-кинотеатр.

Красиво жить не запретишь, a роскошно — не прикажешь.

Приметную «бээмвуху» загнали в глухой гаражик во дворе; потом барышня Ольга отзвонила хозяйке дачки и получила полное добро для проживания в оной на неограниченное время с сердешным другом. Со мной то есть.

— Ух. — Ольга откинулась в мягком удобном кресле, зажмурилась, выдохнула:

— Хорошо. Будем считать, мы в отпуске.

— Будем, — вяло согласился я. Признаться, чувствовал я себя прескверно: раненую ногу жгло, а меня колотил нешуточный озноб. Видно, температурка. Которую я переношу без малейшей приязни. Есть уникумы способные при тридцати девяти бодро шагать на работу, лишь бы не таскаться в поликлинику; меня же при тридцати восьми начинает натурально болтать, а при тридцати девяти с копейками — швырять на стенки, как обожравшегося клофелина доходягу.