Николай Иванов - Департамент налоговой полиции

И в этот момент все, что держалось в нем все эти годы под стальным обручем, что сдерживалось и не подпускалось к размышлениям, прорвалось. Захотелось застонать, дать вырваться боли вместе с этим стоном. Слезам дать вырваться, а вместе с ними — и накопленному за все эти годы отчаянию. Ему некому было нести свои печали и радости. Его домом была собственная душа, собеседником — тоже душа, и вот и она переполнилась через край, выплеснулась наружу.

Не о мщении рыдал-думал Соломатин — эти подонки из электрички почему-то даже не вспоминались. Не в них была суть.

О потерянном и не приобретенном взамен думалось в раскалывающей от боли голове. О том, что даже и сейчас некуда и не к кому просто постучаться в дверь. Он никогда не думал, что, кроме свободного рая, одиночество еще несет в себе такую же равную долю ада.

И поняв, что идти все равно некуда, что утра придется дожидаться в любом случае, бросил сумку под голову и лег на лавку. Его дом там, где застала ночь. Утром разберется, что к чему. А скорее всего ни в чем он разбираться не станет. Раз допустил, что его смогли ударить, то теперь и валяйся на лавке с побитой мордой. Наука на будущее.

На удивление, он почти сразу уснул — наверное, сам организм требовал отдыха после ударов по голове. Провалился в манящую темноту, предвкушая, что как раз там, в темноте, может прийти успокоение. А именно его он жаждал больше всего.

Но оттуда, из лечебной пустоты и легкости его вновь грубо, насильно вырвали, встряхнули. С усилием и сожалением расставаясь с полузабытьем, Борис приоткрыл целый глаз. Успокоенно тут же прикрыл его, рассмотрев серую милицейскую форму. К встрече с новыми или с теми же самыми подонками он не был готов, он бы и не успел собраться, чтобы принять бой, — отделали бы как отбивную. А милиция — это почти хорошо…

— Встать! — властно потребовал зычный, совсем не утренний голос.

— Я свой, — попытался смягчить крик команды Борис, привставая с сиденья.

Однако его буквально сдернули с лавки. Схватив за подбородок, прижали голову к спинке сиденья. Удар пришелся по старой ране от бутылки, и он невольно застонал.

— Он? — спросил второй совсем молоденьким голоском.

— О-он! — уверенно протянул, не боясь нарушать утреннюю тишину, первый бас. — Докладывай «Первому».

— «Первый», «Первый», я — «Седьмой». Подозреваемый задержан в электричке. Как поняли, прием.

Наверное, связист пришел в милицию совсем недавно, потому что доложил не развязно-пренебрежительно, как привык слышать Борис переговоры милиционеров друг с другом, а по всем правилам армейского связиста. Только при чем здесь подозреваемый? И кто подозреваемый? Он? В чем?

Он открыл глаз, попытавшись что-либо понять больше, чем услышал. Милиционеры — один усатый и жирный, как боров, и второй, еще совсем мальчишка, — с автоматами на изготовку и в бронежилетах поверх кителей стояли рядом, в готовности пресечь любое его движение.

— Я из налоговой полиции, — попытался объясниться Соломатин, но усатый перебил:

— Это мы знаем. — Он повертел в руках красную книжицу, и Борис узнал свое удостоверение. Только было оно почему-то подпалено со всех сторон. — Вставай. В отделении все выяснится.

— Да зачем отделение? — попытался остановить их Борис. Не хватало еще, чтобы через милицию выясняли в департаменте его личность. — Я приду в себя сам.

Милиционеры переглянулись: видимо, они говорили с задержанным о разных вещах и не понимали друг друга. Бронежилеты прикрывали погоны, и трудно было определить, кто они по званию. Хотя по наглости усатый мог быть сержантом. Сержант — это плохо. Это очень часто бездумный исполнитель, показывающий свое рвение перед любым начальством. А начальников у сержанта — хоть пруд пруди…

— Отставить разговоры! — словно для того, чтобы не разбивать стереотип, потребовал сержант. — Ты подозреваешься в убийстве киоскера, поэтому оставим объяснения для следствия.

В убийстве? Киоскера?..

— В убийстве? Киоскера? — Кажется, Моржаретов не только в словах, но и в интонации повторил Соломатина, когда Глебыч сообщил ему новость.

— Подозревается, — уточнил муровец. — Хотя многое против него.

— Что именно? — потребовал Моржаретов. Не потому, что при приеме Соломатина на службу именно он писал поручительство за него и в случае чего он же первый и пойдет на ковер к Директору. Он просто категорически, однозначно не верил в случившееся.

Торопясь, что Глебыч опередит, добавил самый, на его взгляд, веский аргумент: