Валериан Скворцов - Укради у мертвого смерть

— Ты, Палавек, насквозь пропитан тлетворным загряз­нением! — рубил воздух ладонью Кхой перед усаженными на сухую траву «соансоками». — Каждый из новых подрастаю­щих пролетариев, сидящих в эту минуту перед тобой, вправе бросить тебе жгучее обвинение. Обвинение в том, что ты до недавнего времени выступал добровольным подручным ка­питалистов, продавшейся реакционному режиму шкурой, почти что прихлебателем эксплуататоров...

Кхой постоянно испытывал нервную потребность гро­мить или критиковать, бороться за чистоту рядов. Кудрявый боец оказался прав: Палавек стал удобным найденышем, пришлым, без родственников и друзей, зависящим от Кхоя во всем. Ощущение всевластия было необходимо Кхою, словно наркотик. И тем не менее жизнь бывшего «желтого тигра» и вышибалы в таких условиях текла, как ни странно, размеренно и благополучно.

Воспитанники, наспех позавтракав, разбредались с рас­светом группами патрулировать границу, обеспечивать внешнее оцепление народных коммун, следить за отправкой продукции в центр. Перед карательными операциями, на которые Палавека не брали, «соансокам» полагался самогон. Кхой, а с ним и Палавек пили таиландское пиво «Амарит» или виски «Мекхонг», достававшиеся с другой стороны гра­ницы. В Борай, куда Кхой носил рубины, изымавшиеся у диких старателей в виде своеобразного налога из расчета три из десяти добытых, Палавека тоже не брали. Разрешили же­ниться. Высокая стройная кхмерка безмолвно, чуть разма­хивая длинными руками, вышла из строя женщин, когда Кхой выкрикнул из списка ее имя.

— Палавек и Ритха, — провозгласил с легким презрением представитель «Отдела 870», — объявляетесь перед лицом революционной организации мужем и женой!

Им разрешалось раз в десятидневку встречаться в специ­альной хибаре, украшенной портретом «вождя». Палавек жа­лел Ритху. Она плакала, рассказывая о муже, погибшем на восточной границе. Они только разговаривали. Кхой одоб­рил, что ребенка у них не ожидается:

— Дети ревизионистов неуклонно становятся ревизио­нистами — такова установка. Практика ее подтверждает. И это справедливо...

Не жалуйся, не объясняй, не извиняйся — этим исчерпы­вались этические правила Кхоя. Ему исполнилось пятьдесят восемь, родом он был из Пномпеня, отца не помнил, хотя и предполагал, что в жилах предков текла кровь выходцев из китайской провинции Гуаньчжоу, поскольку мать несколько раз отказывала сватавшимся кхмерам. В пятидесятых годах Кхоя назначили руководителем пропагандистского отдела глухого района Слоновых гор. Себя он, оглядываясь на прой­денный путь, считал счастливым. Затягиваясь поглубже си­гаретой, рассуждал:

— Все стремятся к счастью. Я тоже стремлюсь к счастью. Но что же это такое — счастье? В молодости с особенным нетерпением добиваешься его. В старости с трудом понима­ешь его у других... В одном стихотворении я читал, что сча­стье — дождь после засухи, встреча с другом на чужбине, свет свечи в спальне новобрачных, твое имя на дипломе...

Разглагольствовал иной, непривычный Кхой. Виски раз­мягчало лицо. Оно серело. Рытвины бороздили щеки, делав­шиеся тестообразными. На мешках под глазами обознача­лись морщины, идущие вниз.

— Неподалеку от аэропорта Почентонг близ Пномпеня стояла старинная кумирня «пяти даосских божеств»... Рядом простирался большой пруд, красиво обрамленный ивами. Там же огородили бордюром ключ, бивший из земли. Отту­да брали питьевую воду. Однажды лавочник, старик, сидел возле ключа, похлопывал себя по животу и обмахивался ве­ером. Пришел другой старик, носильщик с корзиной. Лицо покрывал пот... Схватил ведро и жадно напился. Потом ска­зал: «Какая свежая и холодная!» Лавочник удивился: «Холод­ная?» «Тебе не понять», — ответил бедняк... Я подслушал раз­говор нечаянно. Он стал моей первой политграмотой... Для таких, как я, счастье означало три вещи — вытянуть ноги, почесаться и рыгнуть от сытости. Для богатых оно заключа­лось в ароматах, изысканной пище и любовании женщина­ми, соблазнительно расчесывающими волосы...

— А что ты, командир Кхой, думаешь о богатстве? Оно-то дает счастье?

— Близ Баттамбанга, еще до победы, в освобожденной зоне оказался у нас в отряде студент. Настоящий, из универ­ситета. Сам пришел. Родители его считались состоятельны­ми и большую часть года пребывали в Париже. Звали его к себе. Но парень предпочитал тяжелую работу на рисовом поле.. Она давала ему большее удовлетворение, чем комфор­табельное сибаритство... Когда он появился у нас, был хилым и нерасторопным. Позже окреп, стал хватким... Чтобы при­влечь средства для покупки оружия и продовольствия, мы приглашали в те годы иностранных гостей. Разрешили при­ехать родителям студента. Они проливали слезы, увидев его грязным, по колени в трясине на рисовом чеке... Так и не увидели его чистого сердца. Увезли парня в дорогую гости­ницу в Баттамбанге. Сказали ему: «Если не возвратишься в освобожденную зону, купим тебе виллу в Пномпене, Гонкон­ге, где пожелаешь, машину, подыщем жену и оставим день­ги, на проценты от которых заживешь безбедно». Молодой человек сказал, что даст ответ через неделю... Он пробрался в зону, пришел ко мне. Я как раз кормил свиней нашей части. Я сказал: «Посмотри на них. Они жрут и спят. Спят и жрут». Парень вернулся в город, дал ответ родителям: «Я человек, а не свинья».