Юрий Гаврюченков - Доспехи нацистов

Я смаковал коньяк, подумывая, не пойти ли мне спать, бросив к чертям собачьим этого шифровальщика со своей книгой. Но было интересно, чего он там нарифмует. Неожиданно Рерих задвигался, схватил «паркер» и зашелестел бумагой. Я отложил недоеденный птифур.

– Что-нибудь получается? – спросил я.

– Я понял, что это такое, – Рерих производил впечатление человека, находящегося во власти поразительного открытия. – Это никакой не язык – это шифр. Это русский, только написан латинскими буквами справа-налево!

– Да ну, – я подскочил к нему, но Володя встал мне навстречу и брякнул книгу на стол. Мы одновременно склонились над ней и крепко треснулись лбами. Посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Я глядел на твой стих и всё прикидывал, как его переиначить, а потом случайно прочёл наоборот. Совершенно непроизвольно вышло. Я сначала даже сам не понял. Мешали знаки препинания. Потом догадался, что точки с запятыми здесь лишние и расставлены исключительно для отвода глаз. «Антуан, если ты читаешь моё письмо, значит книга дошла до адресата».

– А ведь точно, – похвалил я. – Легко можно было перевести в кириллицу. Ну и голова у тебя. Как всё просто! Написано на русском, только без твёрдых и мягких знаков, которых нет в латинском алфавите, да буква «ч» заменена на «с» при переводе в иную транскрипцию. Как же я сам не догадался! А котелок у тебя, Володя, варит будь здоров.

Рерих зарделся.

Я потянулся было к книге, но Володя быстро закрыл схему ладонью.

– В чём дело?

– Это моё имущество, – резонно заметил Рерих.

– Ну как знаешь.

Я надулся и сел обратно за стол. Надо допивать коньяк и отправляться баиньки. К чёрту этого самовлюблённого открывателя золотых жуков. Володя захлопнул фолиант и замер, положа руку на крышку, что-то прикидывая. Заметив, что я намерен уйти, он наконец-то решился:

– Обожди минутку.

– Слушаю, – голос мой звучал с прохладцей, как обращение к человеку, с которым нечего делить.

– Что такое тол, это сколько?

Вопрос напоминал приглашение.

– Одиннадцать и семь десятых грамма, – смягчился я, видя, что напарник не собирается меня кидать. – Тол – это банковская мера веса, принятая для калибровки слитков драгоценных металлов.

– Хочешь долю? – спросил Рерих.

Ввиду особой конфиденциальности дела Рерих обошёлся без личного шофёра. Мы выехали вдвоём на служебном чёрном «Мерседесе-300». Раздолбанная дорога на нём совершенно не чувствовалась.

– Должно быть, здесь, – сверился я с картой.

– И я так думаю. Смотри, какой странный дом.

Мы подрулили к калитке и вышли у заросшего малиной забора, ограждающего дачный участок, на котором, согласно дешифрованному тексту, был закопан клад.

Я стал компаньоном Рериха за десять процентов от стоимости сокровища. Работать со мной ему было выгоднее, нежели сдавать драгоценности в казну «Светлого братства», из которых ему выделили бы лишь малую толику. Кроме того, беря меня в долю, Володя подстраховывался от утечки информации. Связанные общим секретом, мы держали рот на замке – узнай руководство об этой скользкой затее и нам не поздоровится.

Рерих увлёкся поисками клада даже более того, чем я мог предположить. Я лично подвергал сомнению сохранность сокровища. Разумеется, «Цветник» инока Дорофея, изданный в 1687 году в Гродно, вряд ли зачитывался до дыр, но неизвестно, в чьих руках побывала книга с тринадцатого февраля кровавого восемнадцатого года – именно так датировалось послание на форзаце. Может быть, она сразу дошла до адресата и Антуан давно вырыл закопанное братом после революции семейное золото. «Рыжья», кстати, хватало: только швейцарских десятитоловых слитков было двадцать пять штук, да ещё на семьсот пятьдесят рублей золотыми монетами.

Эти монеты достоинством семь с полтиною будоражили воображение Рериха с неистовой силой. Уж кто-кто, а старый следопут Володя знал историю, как при Николае II была введена дополнительная денежная единица, среднее между бывшими широко в ходу золотой пятёркой и десяткой. Новую монету отчеканили небольшой партией, что впоследствии повлияло на её стоимость у коллекционеров. Царские «семь с полтиной» в добрые застойные времена оценивались в двадцать пять тысяч рублей, тогда как золотой николаевский червонец стоил тысячу двести брежневских деревянных.

Наличие в кладоположении таких раритетов делало игру, по мнению Рериха, стоящей любых свечей. Тем паче, что в письме кладообразователя указывались «матушкины украшения» и «тётушкин столовый прибор», обворожительные своей неопределённостью.