Владимир Свержин - Танцы на минном поле

— Леха, у тебя не голова, а Дом Советов. Так что ж мы тут сидим?! — Встрепенулся Войтовский. — Выгоняй железного коня, поскакали в Мамонтовку.

Алексей заглушил двигатель "Мерседеса" перед воротами дачи и, медленно открыв дверцу, вылез из машины. От одной из сосен, росших неподалеку, отделилась темная фигура Ривейраса с автоматом "Кедр" на плече.

— Все благополучно? — Владимир закинул автомат за спину и начал открывать железные ворота. — Без происшествий?

— Лучше не бывает, — хмыкнул, не вылезая из "Мерседеса" Войтовский. — Вот, джинсы новые себе отвернул.

Автомобиль въехал во двор, и вся троица, составлявшая основную ударную силу агентства "Кордон", один за другим поднялись на заснеженное крыльцо по узкой тропинке, протоптанной по центру деревянных ступеней.

— Все живы? Все нормально? — радуясь возвращению абордажной команды, выдохнула Женя, убирая со лба прядь каштановых волос.

— Женечка, — честно глядя в ясные глаза девушки, проворковал Полковников, протягивая ей сверток с дубленкой в праздничной упаковке. — Мы тут тебе подарок привезли. Примерь, пожалуйста.

Майор Повитухин в этот день чувствовал себя именинником. Он был радостно возбужден, и даже напевал себе под нос что-то по- гусарски залихватское. О причинах этого веселья никто из сотрудников не расспрашивал, С одной стороны, это было не принято, а с другой, каждому и так было ясно, что в расставленные контрразведкой сети попала какая-то дичь. Судя по сияющему лицу Степана Назаровича, не малая. Ожидая, когда начальство вернется с утреннего совещания, майор сел за свой стол и нежно, словно кладоискатель, получивший из верных рук истинную карту Острова Сокровищ, разгладил пришедшую с утренней почтой ксерокопию письма внука генерала Лаврентьева любимой девушке, проживающей в Ржеве.

“Милая Лена, — гласило послание, — прости меня, ради Бога, что так долго не писал. Ты, наверное, решила, что я скрылся и забыл тебя. Поверь, это невозможно… — Повитухин немного поморщился. За долгие годы службы ему приходилось интересоваться частной перепиской ничего не подозревавших о том лиц, но нельзя сказать, чтобы этот аспект службы доставлял ему удовольствие. Он пробежал глазами почти детские заверения в любви и преданности и остановился, споткнувшись взглядом на фразе — “… все из-за того, что у моего деда произошли какие-то неприятности со службой. Спроси, какие, не скажу, сам не знаю. Дед об этом говорить ничего не желает, и вопросы на эту тему в нашем доме считаются верхом неприличия. Вообще же, за последние годы он стал очень подозрительным, и я уже беспокоюсь, не началась ли у него паранойя. В любом случае, все связи с родиной он запретил раз и навсегда. К счастью, теперь я почти вольная птаха. Представь себе, я переехал в Париж и теперь учусь в Сорбонне, в самой настоящей Сорбонне! — Дальше следовали восторги по поводу старейшего университета, и их Повитухин также опустил. — С адресом моим еще непонятно, потому пока что пиши мне, если, конечно, хочешь: Париж, Молодежный отель Мобюиссон, рю де Барр, 12, Поль Шитофф (так меня нынче зовут)…”

Неизвестно, чем уж ответила на это пылкое послание парижского Ромео Ржевская Джульета, но майор контрразведки Степан Назарович Повитухин вцепился в этот адрес, как черт в грешную душу. — Отлично, — думал он. Теперь можно играть. Кто-нибудь мог назвать везением появление письма, копия которого лежала сейчас перед Повитухиным, но … Когда б не это письмо, могла бы всплыть купчая; не купчая, так материалы светской хроники. Не перечесть всего, чем может засветиться человек.

Повитухин занялся составлением ориентировки для коллег из парижского центра, когда в дверь постучали. — Степан Назарович! Геннадий Валерьянович просил вас зайти к нему.

— Хорошо, хорошо! — ответил майор Повитухин, начиная складывать бумаги. — Иду!

В этот день рабочее совещание у генерала Банникова длилось несколько дольше обычного. И, хотя ничего нового полковник Коновалец на нем услышать не расчитывал, присутствие на подобного рода мероприятиях было обязательным. Сидя возле генерала на месте “младшего лидера” он, невнимательно слушал начальников, повествующих о том, как нелегко работать в стране, победившей разум. Сейчас его больше интересовало другое. Это другое было прислано утром в его кабинет майором Жичигиным и лежало, запертое в сейфе, в ожидании возвращения полковника. Это другое было видеокассетой, содержащей материалы допроса Альберта Мухановского, и Геннадий Валерьянович с нетерпением ждал, когда же закончится совещание. Вернувшись, наконец, в свой кабинет, он распорядился вызвать к себе майора Повитухина, и, вытащив из сейфа кассету, вставил ее в видеомагнитофон. Съемка велась скрытой камерой, расположенной так, чтобы фиксировать лицо допрашиваемого, оставляя следователя за кадром. Обстановка апартаментов, в которых велась съемка, была более, чем скромна. Два стула и стол, привинченные к полу, вот, собственно, и все, что там было. На стуле сидел молодой человек, затравленно оглядывая помещение, в котором он оказался. Того, на чьи вопросы он должен был бы отвечать, в комнате не было. Не было уже долго, больше часа. Коновалец усмехнулся. Метод был старинный, известный, но, вместе с тем, оправдывающий себя. Взятый на горячем Мухановский был привезен в следственный изолятор и посажен к образцово-показательным заключенным. Нет, это не была пресловутая “пресс-хата” с матерыми уголовниками. Это был театр одного зрителя, и этим зрителем был начинающий шпион Альберт Мухановский. Самая придирчивая экспертиза не нашла бы на теле Альберта Федоровича ни малейших следов насилия, но все пятьдесят четыре часа до вызова на допрос, он провел в состоянии поминутного опасения за свою жизнь. Теперь же, в ожидании следователя, изнуренный и психологически сломленный, Мухановский имел время оглядеться по сторонам и, упершись взглядом в голый бетон, убедиться в безнадежности своего положения. И встать, да что встать, бегом побежать по пути полного чистосердечного раскаяния и всемерного сотрудничества.