Ефим Бершин Маски Духа

— Что делать? — говорю я Рейну. — Менталитет такой.

— А что такое менталитет? Со всех сторон слышу: “менталитет-менталитет”, а что это такое?

— Менталитет — это когда человек или группа людей живут так, как удобно им, но неудобно другим. Или любят то, что другие не любят. И наоборот. То есть если мы оба любим одесскую колбасу, то у нас общий менталитет. А те, кто любит есть собак или лягушек, нам не товарищи. Ты вот куда ботинки ставишь, когда ложишься спать?

— На пол, — удивился Рейн.

— А есть народы, которые ставят ботинки на стол, или даже такие, которые весь день ходят босиком, а на ночь — надевают и так спят.

— Не может быть! — засомневался Рейн. — Это же неудобно.

— Вот я и говорю: менталитет определяется удобствами.

Ночью я услышал грохот. Продрав сонные глаза, выглянул в коридор и столкнулся с полуголым парнем, который, шатаясь, шел по вагону и держался за голову так, как будто только что протаранил ею железную дверь тамбура. Зажмурившись от света (очень спать хотелось), на ощупь добрался до уборной, отворил дверь и, только было пристроился, как получил звонкий удар по голове. Открыв глаза, обнаружил, что прямо над унитазом, точнехонько на уровне головы висит огромное цинковое ведро.

* * *

Тут надо прерваться и прояснить, что такое голова, чтобы понять, как получается ее травма. Владимир Даль, например, в своем словаре формулирует так:

“Голова — это часть тела, состоящая из черепа с мозгом... Голова состоит из головы собственно и лица; голова делится на лоб, или чело, темя, маковку, затылок и виски, или косицы”. Следовательно, я получил травму головы не посредством удара в темя, маковку или косицы, а именно точечным ударом в чело, то есть в лоб. Так бывает: если сам не бьешь челом, то тебя бьют в чело.

Хотя я прекрасно понимаю, что в наших условиях травма головы — вещь весьма условная. Гораздо чаще это нечто внутримозговое. Я вот, к примеру, хоть и не доктор, но давно научился различать внутреннюю травму головы. Еду как-то в подмосковной электричке, окликает меня мужик:

— Эй, биджо!

— Ты грузин, что ли? — спрашиваю.

— Это я грузин?! — возмущается. — Да я чистокровный русский.

— А почему тогда по-грузински разговариваешь?

В ответ он говорит буквально следующее:

— А я думал, что ты грузин, потому что ты в кепке.

Тут даже энцефалограмму делать не надо. И так понятно, что у него травма головы. А что мне, простите, надевать? Треух? Так меня милиция тут же остановит. Шляпу? А может, еще и очки? В шляпе у меня такой вид, что все собаки кидаются. Потому что принимают за интеллигента. Зачем мне рисковать? Тем более что я не интеллигент вовсе. Я даже мусорное ведро в шляпе не выношу. И вообще стараюсь теперь с мусорным ведром поменьше появляться на улице. Потому что не так давно в писательском поселке одного поэта обворовали. Знаменитого. Поэтому милиции нагнали со всей округи. И та милиция воров искала. Выйдет, к примеру, какой-нибудь писатель с мусорным ведром, в тренировочных штанах и в шляпе, а милиция сразу кричит: “Стой! Стрелять буду!” И палят в воздух. А потом писателя того обыскивают и задерживают. Вместе с мусорным ведром. Воров, конечно, не нашли, но травму головы всем сделали изрядную. Ко многим мастерам пера вдохновение потом по неделе не приходило. А то и по две. И никто за эту недостачу так и не ответил. Так оно мне надо? Я лучше мусор в огороде закопаю.

Короче, наутро добрая половина пассажиров вагона имела приличные шишки на лбу. Но диагноз “травма головы” пришлось ставить проводнице.

— Ангел мой! — наградил я ее комплиментом. — Ты зачем же ведро над унитазом повесила?

Вопрос мой застал проводницу врасплох. Наморщив лоб (чело) и несколько секунд подумав, она вдруг выпалила:

— А куды я его дену!?

И вправду, сразу успокоился я, куды она его денет? Менталитет! Правда, для Рейна я версию менять не стал. Пусть думает, что все дело в ботинках.

* * *

Кромешная ночь за вагонным стеклом изредка сменялась трассирующими очередями пристанционных огней и заставляла вздрагивать. Инстинкт срабатывал незамедлительно. В последнее время я так же вжимался в пол, когда за окном кто-то неожиданно начинал выбивать ковры — чудилась канонада. Многие посмеивались. Только Женька был серьезен и все время напоминал, что знаки-то были, подавал кто-то знаки, да мы их не видели.

Хотя видели, конечно. Потому и запомнились так те волки — какой-то своей гротескной, даже фарсовой обреченностью. Потому что явились там, где ни за что не должны были являться. Впрочем, образ этого зверя преследовал Женьку всю жизнь. Волки настойчиво прорывались в стихи, кажется, без его воли. Прорывались, внушая то страх (“А за стеной морозно и темно, И кажется, что где-то воют волки...”), то блаженное осознание общности (“Что-то волчье есть в моей дороге...”), то горделивое превосходство, обреченное понимание, что никаким волкам не под силу сравниться с волчьей сущностью его судьбы: