Ефим Бершин Маски Духа

Пройдет зима, дождь минует и перестанет; цветы покажутся на земле; время пения настанет, и голос горлицы послышится в стране твоей; смоковницы распустят свои почки, и виноградные лозы, расцветая, издадут благовоние. И придет час любви и возрождения. Но не пройди мимо! Не смутись невзрачностью одежд, но вглядись в глаза небесные.

Беги, о Епим! Будь подобен серне или молодому оленю на горах бальзамических! Засим пребываю вовеки

царь Иудейский,

нарцисс Саронский,

лилия долин”.

Ветер пробежал по ногам. Будто в ту же секунду, как я дочитал письмо, разверзлись стены, впустив в комнату дыхание вновь сгустившейся грозы. В голове все стало путаться, расплываться и таять. Партийные, что ли, мстят? Но ведь сколько лет прошло! Никаких партийных уж нет. А если они и есть, то — не партийные. Да и стиль не их. И печать эта... Соломонова. Нет, тут что-то не так. Дежурная по этажу — дура дурой. Но, с другой стороны, зачем ей все это? Поди и не знает, кто такой царь Соломон. А кто знает? Да мало ли кто...

“Не смотри, что смугла, не смотри, что сама пока как дичок, к камню привитый, — еще раз прочел я. — Но живет в ней зерно жизни твоей”. Ерунда какая-то. Но тут же почему-то в голове завертелись знакомые строчки:

Так проходит судьба, не мигая,

на последнем твоем вираже —

ослепительная, нагая

и навечно чужая уже.

И неожиданно, как сумерки с потолка, на меня стал опускаться уже знакомый пронизывающий страх. Страх сквозняком ниоткуда свистел в утробе, не находя выхода. Страх, идущий от стен, и страх, живущий во мне. Страх жизни и страх бездны. Страх.

Хлопнув дверью, я стремительно выскочил из номера навстречу оглушительному разрыву.

IX. Дети бездны

А вокруг все острее пахло ладаном.

Пахло ладаном в огромных городах, в маленьких церквях и больших соборах. Разбухали кладбища. Пестрели именами могильные плиты. Эти имена птицами кружили в воздухе, делая небо плотным и непреодолимым. Они являлись по ночам и куда-то звали. А я бежал и бежал совсем в другую сторону, боясь остановиться. А убежав, обнаруживал, что они здесь, со мной. Что невозможно выбежать из вечности.

И даже не я уже бежал — это пространство все время перемещалось и перевоплощалось. В этом калейдоскопе я почти не замечал, как Москва оборачивается Гамбургом, Гамбург — Парижем, Париж — казармами Ханкалы, Ханкала — пляжами Тель-Авива, откуда волна выбрасывала прямо в окопы Дубоссар, на берега Волги или к афинскому Акрополю. Бывало и так, что одну ночь я проводил в пятизвездной гостинице на берегу Средиземного моря, другую — в московской малогабаритке, а уже следующую — где-нибудь в окопе. Почти не замечая разницы. Эта гонка не прекращалась месяцами. Без нее жизни больше не было. И страшно было даже подумать, что будет, если все остановится. Остановка была смерти подобна.

Я больше не умел думать. И не хотел думать. Я месяцами не бывал дома. Я чувствовал, что все это плохо закончится, но остановиться не мог. Не знал — как. Не знал, чем заменить эту круговерть таким образом, чтобы жизнь не остановилась. И продолжал спасаться бегством. Это была болезнь, да. Но лучше было жить больным, чем остановиться и исчезнуть, как это буквально на глазах происходило с моими друзьями. Ведь только поезда и самолеты, морской ветер или разрывы снарядов убеждали меня в том, что я еще жив.

Поэтому пространство перемещалось, а я все гонялся за ним, словно хотел склеить все эти осколки взорванного мира. Но они упрямо не склеивались.

И все, к чему я прикасался, превращалось в прах. Стоило мне устроиться на работу, как организация закрывалась. Стоило вступить в какой-нибудь союз, как он тут же раскалывался и исчезал. Стоило жениться, как через какое-то время выяснялось, что все уже давно кончено и можно уходить. Обретенные друзья уезжали или умирали. Страна рассыпалась на куски. Я был просто вынужден, как бездонную книгу, листать города и страны, метаться от человека к человеку. А они уходили, уходили, уходили... И становилось страшно. Не за себя — за них. За города и страны. За людей. За всех, с кем меня сводила судьба.

И только небо насмешливо глядело с высоты. Огромное бессмертное небо, напоминающее купола всех тех церквей, где в последнее время пахло ладаном.

Пахло ладаном. Нищие и убогие христарадничали на дорогах. Все время шел дождь. Повинуясь порывам ветра, сосны, как огромные метлы, безуспешно пытались разогнать тучи. Тихо потрескивали свечи в руках маленьких и беспомощных людей. Обреченно голосили певчие. Сквозняк разговаривал с иконами. За стенами торжествовала навсегда промокшая тишина. Лишь в церковном полумраке то из одного, то из другого угла раздавались звонки мобильных телефонов. Словно кто-то вызванивал людей из бездны.