Ефим Бершин Маски Духа

Влюбленный бюст, стоящий истуканом,

пенсионер, жующий чебурек,

пустой башмак, оплаканный фонтаном,

и постовой, живущий в кобуре,

и мост...

— А... — чуть не поперхнулся я. — Постой, постой, дорогая! А это кто написал?

— Пушкин.

— Э-э... Но почему Пушкин?

— У нас все Пушкин написал, — радостно сообщила она.

— А конфетку хочешь? У меня есть.

— Хочу, но мама не велела.

— А что ты здесь делаешь?

— В невесту играю, — сообщила девочка. — Когда вырасту, мне тоже купят белое платье.

— А кто купит? Мама?

— Нет. Жених купит. А я ему за это ребеночка нарожаю. Ма-аленького. Вот такого. — И она показала руками, какого ребеночка нарожает.

— А откуда ты это знаешь?

— А вот знаю.

— Ну хорошо. Знаешь так знаешь. А сама-то ты чья? Откуда будешь?

— Сами мы не местные! — вдруг запричитала она. — Сами мы беженцы с Кубы-острова. Один тростник соленый ели, один ром сладкий пили, почернели все от горюшка! Подайте, люди добрые, на рогалик сахарный. — И осветилась улыбкой. — Вот как я могу!

Что за ерунда! Где Куба и где Одесса! С чертовщинкой девочка. Я уже отошел от нее, когда услышал вдогонку:

— Дядечка, а ты еще не жених?

— Нет, — опешил я. — А что?

— А то я жениха жду. Все жду-пожду, жду-пожду, жду-пожду...

И — закружилась в медленном вальсе.

А рядом с ней каким-то совершенно невообразимым образом плясала неизвестно откуда взявшаяся коза — белая, но с черным пятном между рогами. И при этом голосила противным, как у Рабиновича, высоким тенором:

— Ме-е-ме-е!

* * *

Эк все-таки у нас любят меняться местами, подумал я, провожая глазами убегающего Рабиновича и преследующего его директора. Не успеет кто спастись бегством, как сам уже за кем-то бежит. Чтобы поймать и власть свою выказать.

Власть — она никому спокойно жить не дает. Ведь наверняка этот “Навуходоносор с Пересыпи” раньше сам от кого-то бегал, как Евгений от конного императора. Одно слово — народ! У нас всегда так. Все своих защищают. А как защитят, так сразу за другими начинают бегать. Что люди, что целые страны. Маленькие страны борются за свои права с целыми империями. А как этих прав добьются, так сразу сами империями становятся. Хоть и маленькими, но злыми. И люди так. Сначала кричат про права человека, а как добьются этих самых прав — человека уже и нет. А зачем человек, если есть власть? Человек всегда от власти бегает как черт от ладана. Сам и виноват. И Рабинович виноват. Назначили тебя памятником, так и стой. Нечего бегать. Стой и жди, пока директор сам окаменеет. А потом можно и отыграться.

* * *

Мостовая бывшей Итальянской, а ныне Пушкинской улицы больше напоминала тот самый луг, где, по свидетельству знаменитого одессита Исаака Бабеля, “пасутся женщины и кони”. Поэтому осторожно, чтобы не сломать ногу, я добрался до бывших владений французского негоцианта Шарля Сикара, где летом 1823 года, перед вступлением в должность коллежского секретаря при канцелярии наместника Новороссийского края, останавливался Пушкин. Нырнув в подворотню, за которой некогда располагался каретный двор, я пошевелил ноздрями и обнаружил, что запах навоза и лошадиного пота до сих пор не выветрился, хотя никаких лошадей во дворе видно не было. С трудом разыскав в этой подворотне вход в Музей-квартиру Пушкина А.С., я поднялся на второй этаж и направился было прямо в пушкинскую спальню, но был остановлен сразу тремя экскурсоводами, которые тут же повели за меня форменную войну, поскольку, как выяснилось, я был единственным посетителем, а женщины (все три экскурсовода были исключительно женщинами) из-за отсутствия посетителей прямо на глазах теряли квалификацию. Пришлось брать сразу всех.

Пытаясь блюсти музейную неторопливость и даже академичность, они тем не менее постоянно перебивали друг друга, потому что у каждой накопилось немало знаний о Пушкине, которыми необходимо было поделиться немедленно. И вместо того, чтобы отвести меня, как я и просил, в спальню, они потащили меня совсем в другую сторону. Смирившись с неизбежным, я вынужден был прослушать весь курс школьной программы, включая чтение “Евгения Онегина”, где лучшей, как я понял, была строка: “Итак, я жил тогда в Одессе”.

Когда мы наконец дошли до спальни, я начал с неожиданным для экскурсоводок любопытством ее оглядывать. И в результате тщательного осмотра обнаружил стол, конторку, два кресла, стул, зеркало, люстру и высокое, выходящее во двор окно с занавесками. Кровати не было.