Ефим Бершин Маски Духа

— Ты чего здесь сидишь? — испуганно спросил я.

— Так все спрятались, и я спрятался, — ответил Женька.

* * *

Когда пришел вечер, зал театра был уже полон. За столиком на сцене стояли три стула — для меня, для Рейна и для Бориса Алексеевича. И на этот “лишний” пустой стул между нами мы просто боялись смотреть. Читали по очереди и по очереди же бегали за кулисы узнавать — как он? И все было никак. Все было плохо. Я все время боялся забыть собственные строки, потому что в голове вертелось чичибабинское:

Я так устал. Мне стало все равно.

Ко мне всего на три часа из суток

приходит сон, томителен и чуток,

и в сон желанье смерти вселено.

* * *

Примерно в это же время на Вандомской площади, рядом со знаменитой колонной, все живое поместили в огромные стеклянные шары. И из них угрюмо выглядывали лишенные воздуха новогодние елки, куклы, конфеты, деды-морозы, стеклянные фонарики. Живые были за стеклом. А остальные на них смотрели. Как на волков в зоопарке. Как на рыб в аквариуме.

И вдруг огромный город с его неподражаемыми дворцами и соборами, с нависшими козырьками мансард и проткнувшими небо колоннами, огромный город с удавленной гранитом рекой и домами, расставленными как музейные экспонаты, красивейший в мире город вместе с бредущими по его улицам людьми застыл промокшим каменным Некрополем — городом вечно живых мифов.

* * *

Чичибабин обрел форму поэта, и это его сгубило. Потому что у поэтов не бывает формы. Непримиримый враг окостеневших форм, он всю жизнь пребывал в чужих обличьях. Он был солдатом, бухгалтером, заключенным. Только поэтом никогда не был.

Наверно, поэтому его не признавали. Кажется, в 1949 году родители отправили его стихи в журнал “Огонек”. И через некоторое время пришел ответ, подписанный поэтом товарищем Сурковым. Консультанты редакции оценили чичибабинские стихи как плохие и беспомощные, советуя не писать вовсе. А под конец письма утешили: “Ваш труд, кем бы вы ни были, нужен, полезен стране и народу, ведь не только писатели и поэты нужны родине”. Конечно, родине еще нужны были и заключенные. Ведь стихи-то транзитом через родителей были присланы из Вятлага. И кто бы сомневался, что его труд за колючей проволокой гораздо полезней родине, чем его “беспомощные” стихи. А ведь уже был написан один из его шедевров — “Красные помидоры” с их неповторимой звукописью и космическим отрешением от мира.

В начале девяностых он вдруг с ужасом обнаружил, что взамен старых догматиков на сцену явились новые строители форм, схем и концептов — в жизни и в поэзии.

— Посмотрите, с чего они начинают! — нервничал он во время одной из наших встреч. — С догмы, с разрушения. Но это разрушение ради разрушения, форма ради формы. Ну нет у них любви, значит, нет и жизни. Все мертво! Все. Победившая

форма — это форма гроба. Другой я не знаю.

И тогда, видимо, уже от отчаяния, не понимая, как с ним бороться, его признали поэтом. Ему выдали форму поэта. А он зачем-то взял. Лучше бы оставался бухгалтером.

* * *

А мы с Женькой как почувствовали. Или впрямь почувствовали. Потому что совершенно неожиданно в подмосковном поселке листопад смешался со снегом, и стало ясно, что нельзя дольше оставаться за столом, можно окаменеть. Все думали, что еще жарко. Да и мы сидели, раздевшись до пояса. Но, глядя на эти хлопья и эти листья, почувствовали, что оставаться на месте нельзя. И тогда мы вышли во двор и, никогда прежде не танцевавшие, вдруг пустились в какой-то нечеловеческий танец, размахивая руками и паря над стремительно белеющей землей.

Шел снег, перемешанный с желтыми листьями. Падали листья, перемешанные со снегом. И земля все больше напоминала белый стеклянный шар, в котором пряталось все живое: новогодние елки, куклы, конфеты, фонарики и — люди. Много-много людей. А мы все размахивали руками, все кружились в этом вихре. И я стал замечать, что Женька все дольше задерживается в воздухе, все неохотнее возвращается назад. И наконец, он взмыл и медленно растворился в желто-белой пелене.

А я остался.

* * *

После поэтического вечера наступила черная гостиничная ночь — полубессонная, с наваждениями, с головной болью, с бьющими в разрывающихся висках чичибабинскими строчками. Словно часть его агонии вырвалась за пределы больничной палаты. Словно кто-то предлагал мне со-участвовать в его смерти, как он сам в последние годы со-участвовал в моей жизни.

Я метался на жесткой скрипучей кровати, и сквозь этот скрип, сквозь вздрагивающие оконные стекла в комнату проникали знакомые голоса. Забегал Женька, уговаривая немедленно отправиться на какую-то выставку. Характерно заткнув большие пальцы рук за ремень, широко вышагивал Алшутов, сверкая огромными глазами. Почему-то кричали цикады, перекрывая плач неизвестно откуда взявшегося ребенка. А при первом тусклом свете, едва пробившемся из-за штор, я вдруг увидел, как на стуле, медленно опадая на пол, корчится в предсмертной агонии моя одежда. И появившийся из какой-то щели Синявский, указывая на нее пальцем, как-то отрешенно произнес: