Ефим Бершин Маски Духа

— Постоянная опасность быть пойманным и разоблаченным заставляла меня натягивать поверх тела все эти тряпки.

И исчез. А откуда-то из мрака донеслось: “Ищи себе подобного”. Я вздрогнул и на мгновение просветлевшим сознанием вдруг понял, что в этом-то и дело, что этим я всю жизнь и занимаюсь. И все эти лица, лики, маски, мелькающие, как на кинопленке, горы слов и строчек, бессонные в разговорах ночи, метания из дома в дом, из города в город — все это только затем, чтобы найти себе подобного. И не найти.

— И таки не найдете! — перебил мою мысль высокий ернический голос отставного тенора, который я не узнал. — Потому что, как вы себе думаете, поиск себе подобного — это совсем не поиск себе подобного. — Тут он пресекся и добавил неожиданно жестко: — Это вечная тоска сына по...

Я открыл глаза, и голос исчез, не договорив. Вечная тоска сына по... кому? С трудом встав с кровати, я попытался стряхнуть с себя весь бред этой ночи. И стряхнул. Но не весь. В ушах все еще звучало:

Одним стихам вовек не потускнеть,

да сколько их останется, однако.

Я так устал! Как раб или собака.

Сними с меня усталость, матерь Смерть.

Всю ночь смерть снимала с него усталость. И сняла наконец.

Исходил гарью и дымом харьковский вокзал, с которого мы возвращались в Москву. Продрогшие и промокшие оркестранты на перроне, приплясывая от холода, играли “Прощание славянки”. Войска подходили к Грозному. Липкий снег забивал окно вагона. Реформаторы обещали золотые горы. Нищие рылись в мусорных баках. Новая буржуазия с телеэкранов светилась страшными улыбками, перебиваемыми рекламой новозеландского сыра и итальянских колготок. Столы ломились. Голодные объявляли голодовки. Вожди писали никому не нужные указы. Банкиры расстреливали друг друга в подъездах. Дети играли в убийц. Проводница разносила чай без сахара. Поезд ощупью пробирался во мраке. А поэт вымолил наконец покой, еще раз бросив на прощание:

Красные помидоры

кушайте без меня.

* * *

— Лиля-Лиля! — раздавалось над морем. — Гули-гули!

X. На берегах Стикса

Нет, отужинать-то с Сабанеевым пришлось. Куда ж денешься? Отужинали. А на встречу с Раевским — младшего Липранди отправил, Ивана. Они и встретились на гласисе Тираспольской крепости. А сам сверкнул — и нету. Не зря Сверчком звали. Отговорился. Спешу, дескать, в Одессу. А сам в Варнице, под Бендерами, украинца какого-то нашел — 135 лет от роду. Смех. Вроде как тот украинец по фамилии Искра, в детстве бывал здесь же, в Варнице, в лагере Карла XII и самолично того Карла видел. Может, видел, а может, и нет. Что он уж помнил тот украинец, Искра? В 135 лет-то! Ничего, поди, и не помнил. Все, что наговорил, — впустую. Ничего не нашли. А может, он и не Искра вовсе. Таких фамилий даже у украинцев не бывает. Пушкин и в Каушаны съездил — вроде там Мазепа захоронен. Какой там Мазепа! Плюнул и вернулся в Тирасполь. А в тот же день — в Одессу, подальше от греха. Потому как Сабанеев опять принялся искушать через старшего Липранди: а почему бы не встретиться господину сочинителю с другом его любезным Раевским? Это в крепости-то! Самому голову — да в петлю! Нет уж. Переоделся каким-нибудь турком — и в Одессу.

* * *

А мы не успели. Потому что как только наша машина заурчала и двинулась в сторону моста, налетели самолеты и принялись бомбить мост. Бросив машину, мы кинулись к крепости, но все ворота оказались заперты. А пули уже вовсю царапали стены, и понять, откуда стреляют, было невозможно. Стреляли отовсюду.

За рассекающей город железной дорогой открылся кривой переулок, по которому мы побежали к центру. Из-за дощатых заборов выглядывали перепуганные абрикосы и персики, дрожью отзывавшиеся на дальние разрывы. В конце переулка открылась широкая улица, по которой вдоль стен осторожно пробирались люди, скапливаясь у небольшого сквера за церковью, под защиту ее стен. Мы ринулись туда же, в скопление людей, но не успели добежать, как над головой раздался душераздирающий свист. Закрыв головы руками, зарылись в землю. И через мгновение ощутили, что земля дрогнула, как во время землетрясения. Страшный взрыв, разодрав деревья и кустарники, вывернул сквер наизнанку и тысячами осколков застыл в воздухе. Церковь каким-то чудом устояла, но беленые стены ее покрылись кровавыми кирпичными вмятинами.

Мы подошли к скверу. С веток свисали остатки людей и плодов. Модельный башмачок примостился на чьем-то разрубленном черепе. Из травы выглядывал одинокий тускнеющий глаз. Из помертвевшей церкви выбежали женщина и солдат. За ними, путаясь в разодранной рясе, семенил престарелый батюшка. Добежав до сквера, они вначале остановились, глядя на все сумасшедшими вытаращенными глазами. А потом вдруг что-то произошло. Что-то произошло, потому что они — и женщина, и солдат, и батюшка, встав в кружок и взявшись за руки, напевая что-то веселое на непонятном мне языке, повели хоровод.