Ирина Маркова - Ира-ничные стихи

И эта мысль пришла не вдруг,
Пишу – под дубом примостился.
Я дубу друг, и дуб мне друг –
Я с ним давно уже сроднился.

… Листва желтеет к октябрю –
Уж так заведено в природе,
Под дубом мыслю и творю,
Дубы, как видно, нынче в моде.

В России память девичья
(Простим ей эту прыть)…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А попервой – разуться бы
Да лоб перекрестить…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Добра Россия-матушка,
Да на руку строга.

Поэт с небес спустился,
Немного загрустил –
К тетрадке наклонился
Да лоб перекрестил.
Он тему обозначил –
Поэта не унять, –
И о России начал
С порога сочинять.
Строга Россия – знает,
Удел её таков,
Но вирши сочиняет
Бесстрашно Косяков.
Строга Россия к слову –
С ней спорить не с руки –
Поэта Косякова
Побъёт за косяки!

Остаться в слове неземном,
Не обратиться стылым дымом,
И повторить себя в ином,
И стать собой в неповторимом.

Не повторить себя в себе –
Такой вот ерундой страдаю.
Я сам с собой всегда в борьбе,
И сам себя же побеждаю.

Порою сам с собой дружу –
Тогда мне по колено море,
Я сам собою дорожу,
Но сам с собой порою спорю.

Сам на себя порою злюсь,
Когда не так стихи слагаю,
Тогда я сам себя боюсь
И от себя же убегаю.

Но сам себя же догоню
И стану для себя незримым,
Когда поэму сочиню
Я о себе неповторимом!

Могу себе же отомстить
И рассердиться за отмщенье,
Могу я сам себя побить
И у себя просить прощенье.

С собой хорошим не борюсь,
Борюсь с собою нехорошим,
Но коль с собой не помирюсь –
Возьму я сам себя и брошу!

Не блеснул он на экране,
И померк в огне витрин.
Но в армянском ресторане
Танцевал, как армянин…

Станцевав грузинский танец,
Всех я нынче поразил,
И журналов яркий глянец
Мой успех отобразил.

Мне цветов понадарили –
И букетов, и корзин.
«Вроде, русский, – говорили, –
А танцует, как грузин!»

В ресторане же армянском,
Клином выбивая клин,
Я блеснул армянским танцем –
Танцевал, как армянин!

«Браво!» – слышал я нередко,
А когда вконец устал,
Взял и встал на табуретку
И стихи свои читал.

Хлопал зал, дойдя до точки,
И толпа кричала вслед:
«Как танцор, рифмует строчки,
А танцует – как поэт!»

Ходит-бродит в доме морок сумрачный
Тяготится мёртвой тишиной.
Двадцать лет прожил с женой придурочной,
А поди ж ты, – всё ёще живой!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Годы-звери! Хари неумытые!
Вас давно на этом свете нет.
И пылятся книги позабытые,
И с душою мается скелет.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Джойс и Кафка! Фолкнер с Кобой Абою!
Где вы нынче? Вам большой привет!..

Хлеб жуя, живя напротив булочной,
Написавши множество стихов,
Двадцать лет прожил с женой придурочной
Не один, как видно, Котюков.

Годы-звери, вдохновенью вторя,
Подогрели творческий накал,
И, с женой придурочною споря,
Наш поэт немало настрокал.

Годы-хари нынче корчат рожицы,
Он с женой не знался много лет.
Только что-то творчество не множится
И с душою мается скелет.

Сколько ж написали и создали
Прозы и стихов, без дураков –
Джойс и Кафка! Фолкнер со Стендалем,
Лев Толстой и тёзка Котюков.

А последний, торопясь из булочной,
На изломе выстраданных лет
Вспомнил о жене своей придурочной,
Чтоб с душой не маялся скелет.

… И опять слова забытой песни,
И почти что рядом – мир иной,
Где пою, весёлый и безвестный,
На углу, в трёх метрах от пивной.

И опять несбыточные думы,
И тоска по инобытию.
И стою, известный и угрюмый,
У пивной – и песен не пою.