Иван Розанов - Океан мерзостей

Что-то твёрдое, чего раньше там никогда не было, покоилось у меня в кармане брюк. Я заглянул туда – это была чекушка коньяку. Алиса подложила, чтоб я в дороге не скучал! Классная женщина и бёдра классные. Была в ней порода. Был в ней класс. К коньяку прилагалась шоколадка «Алёнка». Отдам Наде – сладкое я не приемлю. От сладкого меня тошнит, как и от жизни.

Я выпил коньяку. А нечего-то грустить! Я принимал коньяк, а Москва принимала меня… Хоть не было в жизни смысла и цели – но оставалось ещё ради чего жить…

В один из дней я совершенно без цели прогуливался прошлой ночью по пустым улицам Москвы. Этот город – мне родной. Пыльная Византия, лишь немного сдобренная косметикой от Guerlain.

Я возвращался в центр, к паучьим лапкам розового Кремля, из джаз-фьюжна полиритмики и полистилистики европейско-азиатского Замоскворечья. И тут мне встретился Алексей Назальный.

– А, Иван Андреевич! – сказал мне Назальный устало, – Здравствуйте, дорогой вы наш писатель!

Без особого энтузиазма я пожал его мужественную руку.

– Читал ваш роман «Венера – низкая звезда». И, вы знаете, мне очень понравилось, как вы меня в нём описали. С иронией, конечно, но… – сказал мне Назальный.

– Премного благодарен, – ответил я оробело и сдержанно.

Мы вышли на Москворецкий мост, я не выдержал и закурил. Огни Москвы в Москве-реке дисперсией растворялись. Кремль багровел пушистым розовым пряником несгибаемой власти.

– Вы знаете, Иван Андреевич, я никак не могу заснуть. Всё о России думаю! И очень часто прихожу на это место – на Кремль поглядеть! – заговорил Назальный. Я подлечил огонёк своей золотой «Явы». Лубочная картинка, немного сдобренная косметикой от Vichy, покоилась перед нами.

– Вот всё думаю: приду я к власти, въеду в Кремль, и заживёт же страна! Доллар будет по 400 рублей, евро – по 500, а отечественные продукты запретят. Я знаю, как нам обустроить Россию! – продолжал мечтать Алексей Назальный. Большие и мужественные голубые глаза его увлажнились и во влаге их отражались рубины кремлёвских звёзд.

– Вы золотой человек, Алексей Анатольевич! За это нужно непременно выпить! – предложил я со скуки.

Назальный посмотрел на меня своей мужественной влагой с кремлёвскими рубинами в ней. Мне приятно было рядом с эдакой глыбой, рядом с эдаким матёрым человечищем.

– Да, выпить нам, дорогой Иван Андреевич, определённым образом стоит, – согласился со мной Алексей Анатольевич.

– Но по славной русской традиции надобно нам третьего найти, – предложил я.

– Какой вы молодец, Иван Андреевич! А я бы не догадался. Сразу видно, что вы – настоящий русский писатель!

Мы прошли немного дальше и тут увидели бредущего по мосту без цели Бориса Ефимовича Хренцова. Тот нёс свои поседевшие за годы идейной борьбы кудри к Кремлю. В походке его значилась уверенность и прямота. Он, влекомый правыми силами, шёл, как на Парнас к клюквенно-рябиновому Кремлю.

Назальный подошёл к Хренцову и поздоровался с ним. Борис Ефимович был с Алексеем Анатольевичем сдержан и сух.

– А что вы тут делаете? – спросил Назальный.

– Да так… Мне не спалось, я всё о России думал. Вот, вышел к Кремлю… Представляю, как хорошо бы все зажили, если бы я туда въехал правителем! Доллар был бы тысячу рублей, а евро – полторы тысячи! Все продукты запретили бы! Вот зажил бы тогда русский народ! – ответил Хренцов.

– Золотой вы человек, Борис Ефимович!

– А вы тут, Назальный, какими судьбами?

– Я тут прогуливался и совершенно случайно встретил великого русского писателя Ивана Андреевича Розанова. Мы с ним собрались сообразить на троих, так сказать-с, ищем вот-с третьего… Третьим будете, Борис Ефимович?

– Нет, Алексей Анатольевич. Вы мне, если честно, совершенно никогда не нравились. Вы мне даже неприятны, прямо вам скажу.

– Ну и шут с вами, Борис Ефимович! Покойной вам ночи!

– Покойной ночи.

И Хренцов зашагал дальше, влекомый своими либеральными думами. Назальный же, судя по тому, как высохли моментально его глаза и побагровела кожа лица, был не рад оказанному ему приёму.

– Ну и шут с вами, Борис Ефимович! – повторился Назальный и подленько засмеялся. Вдруг он резко выхватил свой революционный маузер и выстрелил шесть раз Хренцову в спину. Четыре раза попал. Выстрелы гремели так, что Кремль покачнулся. Всколыхнулись огни в Москве-реке.

– Et tu, Brute? 13 – прохрипел Хренцов, оседая на мост, и свалился замертво…

В ту ночь стал я свидетелем тому, как гибнут лучшие умы моей отчизны, самые светлые души, самые яркие люди – безгранично талантливые в своём умении прятать собственную алчность и стремление к пресыщенности за словами добродетели. Гении, спрятавшие свою похоть и низменность за тоннами слов о процветании общества. Я счастлив был знаваться с такими представителями биологического вида «человек» – да только вот двойственность их лишь усиливала моё разочарование в этом самом биологическом виде; условия бесцельности жизни наглядно показали нам, что политика на самом деле не существует… Увы, но я не мог так же трагически погибнуть, став героем, как Хренцов или Назальный, – поскольку я, как и сама политика, уже очень давно перестал существовать. Для геройской гибели надо было состоять в рядах оппозиции, но моё разочарование в людях давно пристрелило внутреннего оппозиционера во мне: в конечном итоге все люди одинаковы в своём желании лишь лучше обустроить свою жизнь.