Иван Розанов - Океан мерзостей

Пентхаузы! Все выбились в тузы. А мне – пятнадцать лет очередей и смен до конуры…

– Следующий! – сказал я решительно. 9

После смены мне надо было ехать в институт, сдавать какой-то очередной экзамен; я уже и не помню, какой именно; сессия была у нас перманентная, как блоковское «а у поэта вечное похмелье».

Коллектив в институте у меня был сугубо женский. На первом курсе я начал постепенно привыкать, что при мне обсуждают шмотки, а на втором – что при мне обсуждают парней и шмотки меряют прямо в аудиториях на пересменках. На третьем курсе мне самому стали сниться сны, в которых я иду по моей возлюбленной Москве в поисках уголка, где я незаметно для окружающих смог бы поменять колготки, а то стрелка поползла, некрасиво. Тогда-то я и запил. Хотя, наверное, не от этого.

Привычная кампания институток, в которую я был вхож, ко дню того экзамена благополучно развалилась. Девчули бросили курить и обзавелись в счёт провинциальных родителей автомашинами в кредит, пешком теперь не ходили – лимитчики пускали корни в столичном грунте уверенно и плотно. Плюс к тому я помог в своё время одной из девочек пройти процедуру аборта: ей удалась поездка с матерью в братскую Турцию при живом женихе и за его же счёт. Обещания яхт и дворцов повели кривенькие ножки той бедной девочки по классическому для современных русских девушек маршруту: расставания с женихом → исчезновение шейха → слёзы и сопли → в кампании подруг обмытое вермутом решение об избавлении от плода → нехватка средств на аборт в частной престижной клиники → муниципальная женская консультация → чудо-средство для избавления от плода постинор внутривенно.

Наша кампания рассыпалась. Сидел я с тех пор на лекциях с глупенькой и небогатой тулячкой Дашкой Смирновой, на вид эдакой типичной медсестрой из анекдотов или порнофильмов. Сокурсницы обычно потешались над Дашкой из-за откровенности её нарядов, хотя сами чистотою помыслов не отличались.

В тот день, после смены в консультации, я, решив свою задачку, помог Дашке с её вариантом. В благодарность она посмотрела на меня томно и задумчиво и сказала:

– Хочешь, вместе в туалет сходим? Я сегодня как раз в чулках. Удобно для этого дела.

Мне, как когда-то в детском саду после очередной порции противной манки с прогорклым маслом, захотелось курить, материться и плакать. С дрожащим лицом я выбежал подымить. И чего это я так распереживался из-за её доступности? Она ведь, наверное, и не могла жить иначе, и не мыслила по-другому. Чего я растрогался? Будто бы я забыл, в какой век мы живём. Это раньше отважные рыцари лезли, рискуя жизнью, в клетку льва за узорчатой перчаткой, случайно оброненной с чей-то узкой руки, не рассчитывая даже на поцелуй. Это раньше были прекрасные дамы и стихи о них. Это в прошлую эпоху жил святой Сансаныч Блок, который высоко – высоко до болезни! – любил свою жену, любил так, что не мог с нею спать… Да и с его любовницей танцулькой Дельмас, я уверен, у него был лишь робкий фетиш с её лицом в простой оправе, которое он всё убирал своею рукою со стола… А сейчас всё не то. Сейчас всё не так. Суета сует и томление духа, рекламные билборды супермаркетов и тени от них, тошнота и неуверенность в членах, постинор внутривенно…

Надо отдать Дашке должное: она с пониманием отнеслась к моему психозу после поступившего ко мне предложения сходить вместе в уборную ввиду наличия на ногах чулок, удобных для этого дела, и более ко мне не приставала.

Странно жить с этим чувством: переживать из-за недостачи счастий и удовольствий, которые стали за пеной дней безынтересны. Я не жалуюсь на жизнь; но все мы живём в тюрьме своих чувств – в тюрьме за четырьмя стенами похоти, похоти и ещё раз похоти, а также похоти, под сводами безысходности жизни и на стилобате бессмыслицы дней.

Вечером всё того же долгого жаркого липкого летнего московского дня меня ждала Алиса. Сама позвала; я, конечно, чертовски рад был её видеть, но мне всё было как-то безразлично; хотя не позвала бы – я бы опечалился – у других ведь больше эмоций и встреч; впрочем, что на других равняться и с другими себя сравнивать: это всё апатия душит; странно жить с этим чувством, когда переживаешь из-за недостачи счастий и удовольствий, которые стали за пеной дней безынтересны. Интересна была сама Алиса; со своим эстетизмом она была вне времени и категорий; уверен, мы бы сошлись и были бы теми же Алисой и Иваном Андреевичем и в другую историческую эпоху…