Вячеслав Злобин-Алтайский - Провинциальная богема. Сборник прозы

Утром женщина толкнула его, отдыхающего.

– Пошли – Капка сдохла! – и отправилась копать яму.

Собака сидела на том же месте, что и пару часов назад. Сидела в цепях смерти, лишь голова ее смиренно была завалена набок.

Мужик надел верхонки, взял совковую лопату. Хотел ухватить за загривок, но шкура приросла к окоченевшему телу. Она осталась, как восковая фигура, как окаменевший памятник собачьей печали.

Мужик сдвинул ее на лопату и отнес на газон, где женщина копала яму.

– Сожгла, дура, желудок!.. – пробормотал мужик.

А у ворот стоял неподвижно Шерхан. Впервые с опущенным хвостом. А его глаза были полны печали и скорби. Он знал, что там у ямы происходит. Он знал, что наступает его последняя зима. А для Черныша и Капы закончилось первое и последнее лето.

Шерхан завыл горько и протяжно…

Полумрак царил во всех уголках комнаты. Тусклая маленькая лампочка светила из-под абажура, который был накрыт черным платком. Направленный свет падал ярким круглым пятном на закрытые белым саваном ноги покойника. Гроб с усопшим – рабом Божиим Иваном – стоял посреди комнаты на двух табуретках, скорбно возвышаясь над скудной обстановкой жилища, а смерть вызывающе соприкасалась с утихшей вокруг жизнью.

Свет обрывался с кромок гроба и отпечатывался мутными оттисками пыли на исшарканном, корявом полу.

Была глубокая ночь.

Вдова покойного сидела поодаль, забившись в угол меж голой стеной и уродливым коробом шифоньера. Ее звали Анной. Она дремала и, изредка вздрагивая, открывала усталые, с красными ободками век, глаза.

Когда она задерживала взгляд на кончиках ног, бугорком возвышающихся над досками гроба, обшитого красным ситцем, то с трепетом начинала прислушиваться. Безмолвного дыхания ночи не было слышно, а угнетающая тишина давила на уши. Начинала кружиться голова. Там, в закоулках сонного сознания, кровь пульсировала и стучала по вискам с нарастающей силой, все громче и громче. Бум-бум-бум… Анна закрывала глаза, слух начинал притупляться, и она вновь засыпала.

Ей было сорок лет. В траурном шелковом платке она выглядела старше, но на смуглом лице не было ни единой морщинки. У нее был правильный прямой нос, узкие губы, проницательные выразительные глаза под сводами бархатных ресниц. Прядка русых густых волос вывалилась из-под платка и легла вразброс на лоб.

Мужа Ивана она не боялась ни при его жизни, ни сейчас. Но сам факт вторжения в ее жизнь этого мрачного события, этой тревожной и загадочной ночи и двухсуточного бдения будоражил ее усталое воображение. Она дремала беспокойно, просыпалась и вновь проваливалась в короткий тревожный сон. Событие, связанное со смертью мужа, не обескуражило ее. Анна флегматично относилась ко всему, что происходило в эти дни вокруг. Она не рыдала и не стонала над телом Ивана – бесцельно бродила или сидела рядом с гробом безучастно. Организацию похорон отодвинула от себя и не чувствовала желания заниматься этими печальными хлопотами. За свое равнодушие ей не было неловко перед людьми. Анна не испытывала ни чувства одиночества, ни страха.

За стенкой, в спальне, отдыхала ее соседка Вера, вызвавшаяся помогать ей в период похорон.

Покойник при жизни был мал ростом и худощав. После кончины его тело вздулось. Оплывшее серое лицо покрылось волдырями, веки провалились в глазные ямы, лоб покрылся неестественно рваными глубокими морщинами. Острый кончик носа прилип к вздернутой и потрескавшейся сизой губе. Кисти, стянутые белой тесьмой, лежали скрюченными на груди. Шея была гладкой, как цилиндр, а при жизни – жилистой, розовой…

Иван был душа-человек, безотказный и добрый. Все знакомые мужики любили его за веселый нрав, но жалели. Жалели за то, что любил он свою жену, преклонялся перед ней и унижался. Анна властная была, а порой жестокая. Когда он выходил из-под контроля и отказывался слушать ее, она начинала истерить. В минуты ненависти становилась решительной и беспощадной. Кидалась «в бой», не ведая страха, теряла рассудок, и ярость полыхала в ее глазах. Иной раз и оплеуху влепить мужу могла. Била костяшками кулачков колко и больно. Был случай, когда Иван ходил с сочным литым синяком, а мужики возмущались меж собой:

– Иван вчерась законно с нами остограммился, а для Аньки закон не писан!

– Закон ей что дышло!

– Совсем вожжи опустил – и напрасно… – понуро укоряли Ивана одни.

– Вот вожжами бы законы ей и расписал!.. – отвечали решительно другие.