Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

Маршируя по улицам, мы пели. Пели разные песни: «Я пулеметчиком родился, в команде Максима возрос», «А куда ты, паренек» и многие другие. Пели неважно, но с чувством и стараясь перекричать друг друга.

В одно из занятий Пестриков повел нас в тир.

— Сегодня будем стрелять, — сказал он, — пока из мелкокалиберных винтовок.

Нам раздали винтовки, выдали по три патрона, Александр Дмитриевич показал, как надо заряжать винтовку, и рассказал правила стрельбы.

— Стрелять будем лежа, — сказал он.

В большом прохладном сарае в пятидесяти метрах от «огневого рубежа» стояли мишени — большие черные яблоки на белых листах картона.

Первый выстрел сделал сам Александр Дмитриевич.

Первая пуля попала у него в десятку, вторая в восьмерку и третья в десятку.

— Разучился уже, — сказал он, улыбнувшись. — Было время, когда все загонял в десятку… Стрельба такое дело, что без постоянной тренировки нельзя. Рука не та, и глаз теряет точность.

Первым из группы стрелял я, но моей пули не нашли вообще. Сделал второй и третий выстрел. Одна пуля попала в белую часть мишени (молоко), вторая прорвала самый край.

Выстрелил Павка и попал в мишень Селиванова.

— Ты нас не подстрели, — сказал Пестриков.

— Буду стрелять поосторожнее, — сказал Павка, выстрелил еще. Раздался громкий выстрел, и посыпались стекла. Он попал в электрическую лампочку, висевшую под потолком сарая.

Третьим был Леня Андреев. С первым выстрелом он попал в девятку, а две пули попали в восьмерку и в семерку.

— Будешь снайпером, — сказал Пестриков. — У тебя хороший глаз.

Но всех побил Володя Петухов. Он всадил все три пули в десятку.

— У меня же отец военный, — сказал он. — Мне просто иначе неудобно. Меня же отец учил.

Вслед за ним стрелял Ваня Розенберг. Он стрелял в очках, но даже в очках он не мог нигде найти следов своих выстрелов.

Первый раз я увидел слезы на глазах Розенберга.

— Что с тобой? — спросил его Пестриков.

— Мне стыдно, — сказал Ваня. — Я, наверно, никогда не смогу стрелять. Меня подводит мое зрение.

— Не отчаивайся, — сказал Александр Дмитриевич, — в крайнем случае ты будешь подносчиком патронов. Это тоже важное дело.

Это немного успокоило Розенберга. И когда мы шли из тира обратно в школу, он даже развеселился и лихо запел единственную солдатскую песню, которую знал: «Мой дядюшка барон командует войсками».

— Отставить барона! — строго скомандовал Пестриков.

И мы все запели: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!»

Мария Германовна возвращала тетрадки с нашей письменной работой по литературе. Это было сочинение на тему «Кем я хочу быть?».

Оказалось, что у нас в классе будут в недалеком будущем все профессии. Нашлись врачи, инженеры, юристы, токари, педагоги, кораблестроители, артисты, художники, архитекторы, директор завода, водолаз и даже один ловец крокодилов.

Мария Германовна достала из кипы тетрадок одну, раскрыла ее и долго печально на нее смотрела. Потом столь же печально закрыла ее и сказала:

— А тетрадь Полякова привела меня в ужас! Как можно так небрежно писать?! Вы посмотрите, что это за почерк! Одна буква на Кавказ, другая на Арзамас, и все остальные ни к селу ни к городу. Одно слово написано, три перечеркнуто. Такое впечатление, будто по странице ходила пьяная курица. Я посчитала: из сорока слов на странице зачеркнуто двадцать девять. Как можно подавать такую работу? Я с трудом прочла ее, по смыслу это неплохо, но орфография! Но почерк! Но внешний вид! Я ставлю тебе «очень плохо»!

Я поднял руку.

— В чем дело? — спросила Мария Германовна.

— Сколько бы вы поставили за сочинение Льву Николаевичу Толстому?

— Что за глупый вопрос?

— Не такой уж он глупый. Вы ответьте.

— Ну, наверно, «отлично». Что же я могла бы ему еще поставить!

— А я видел почерк Толстого. У него все двадцать раз перечеркнуто и почти ничего не понять. У него даже была специальная жена Софья Андреевна, которая все ему переписывала. Когда я вырасту, у меня тоже будет какая-нибудь Софья Андреевна или Анна Ивановна, которая мне будет все переписывать.

Мария Германовна не растерялась. Она сказала:

— Во-первых, это был Толстой, а во-вторых, это была великая работа классика мировой литературы, и твое сравнение не выдерживает никакой критики.

— Лев Толстой был граф, — крикнул Селиванов, — вот ему жена и переписывала, а мы — не графья!