Владимир Поляков - Моя сто девяностая школа

— А почему тогда меня зовут «Сало»? Потому что я толстый? А Людмилу Александровну зовут Акулой, потому что она на уроках пения открывает рот, как будто у нее пасть.

— Мало ли кто как открывает рот. А прозвища мы отменили. А тебя, Ваня, тоже уже неделю как не зовут «Салом». Почему ты пропускаешь уроки, Вадим?

— Я был нездоров, — сказал Попов. — У меня была ангина.

— А мама знает, что ты был болен?

— Я скрыл от нее. Я не хотел ее огорчать.

— А она знает, что у тебя плохо с физикой?

— Нет.

— И что ты думаешь делать дальше?

— Я ничего не думаю.

— А нужно начинать думать.

— Хорошо, я подумаю.

— Селиванов, что у тебя?

— У меня неважно, — оказал Селиванов. — Я не понимаю закон Архимеда.

— А что тут сложного: «Каждое тело теряет в своем весе столько, сколько весит вытесненная им жидкость». Это же очень просто.

— А почему тело теряет?

— Ты ванну когда-нибудь принимаешь? В воду погружаешься?

— Я хожу в баню, — оказал Селиванов. — Там никуда не погружаются. Там шайки и души.

— А в реке ты когда-нибудь купался?

— Конечно, купался.

— А ты не заметил, что когда ты погружаешься в воду, то уровень воды поднимается?

— Это когда бегемот погружается, а когда я погружаюсь, не заметно.

— Ну хорошо. Если ты в полный стакан воды бросишь камень, то часть воды из стакана выльется?

— Я никогда не кидал камни в стакан с водой.

— Товарищи, он из нас делает идиотов, — сказал Розенберг.

— По-моему, их не нужно делать, они уже готовые, — сказал Селиванов.

Розенберг зазвонил в председательский колокольчик.

— Я призываю к серьезности, — сказал он. — Если вы уважаете общественное мнение и считаетесь со своими товарищами, то вы должны подтянуться. Хотите, мы выделим хорошо знающих физику и прикрепим их к вам. Они будут c вами готовить уроки. Попросим Гольцман и Купфер.

— Лучше я приму ванну, — сказал Селиванов.

И тут встала Зоя Тереховко и сказала:

— Как вам не стыдно?! Вы кладете пятно на весь класс!

— И даже на всю школу, — добавил Розенберг. — В чем же будет состоять наше самоуправление, если вы не будете с ним считаться? Вы же сами избрали ШУС, мало того: вас самих в него избрали — я имею в виду Селиванова, а Селиванов острит, вместо того чтобы взяться за уроки. Государство оказывает нам внимание, заботится о нас, бесплатно нас учит, чтобы мы стали полезными людьми, а мы треплемся, манкируем уроками и в результате приходим к зачетам, ни черта не зная.

— Ладно, — сказал Селиванов, — довольно. Все ясно. Я постараюсь получить по физике хорошую отметку.

— И я, так и быть, постараюсь, — сказал Старицкий.

— А со мной пусть позанимается Купфер, — сказал Попов. — Может, что-нибудь и получится, хотя я сомневаюсь.

— Я уверена, что получится, — сказала Аля Купфер, — ведь ты не такой тупой, каким кажешься.

На этом чрезвычайное заседание ШУСа закончилось.

У нас был школьный сторож. Это был высокий, совершенно седой старик с длинной кощеевской бородой.

Все его лицо было в морщинах, маленькие хитрые глазки были почти прикрыты густыми бровями. Говорил он сильно окая, всегда был суров, мрачен, несловоохотлив. Жил он в крохотной комнатке в вестибюле, и комнатка эта была набита всяческим хламом. На столе стоял сломанный будильник, теснились какие-то пустые банки и склянки, валялись тряпки, гвозди, старые замки и ключи. В углу висела, поблескивая бисером, маленькая икона Серафима Саровского. Сторож верил в бога, был старообрядец и не выносил ребячьего шума.

— Вот так и живу, как прикованный к этой школе, — говорил он.

Мы его звали «Прометей». Знали, что он Павел Кириллович, и никто, по-моему даже заведующий школой, не знал его фамилии.

— Не ребята, а свиньи прямо какие-то, — говорил он, — мусорят, мусорят, а я должен подбирать, будто бы я для этого произведен на свет…

Очень он не любил убирать за нами. Да и за собой тоже. Хлам не переводился в его комнате.

Мы побаивались сердитого Прометея, но привыкли к нему и даже любили его в глубине души.

Как-то я не приготовил урока по химии, меня выставили из класса и сказали, чтобы пришли мои родители.

Грустный, расстроенный я шел вниз по лестнице, и меня увидел шедший со щеткой Прометей.

— Чего нос повесил? — спросил он.

— Из класса выгнали, — сказал я. — С химии.

— Плохое дело химия, — сказал он. — Идем ко мне.

И он повел меня в свою конурку.

— Садись на постель, — сказал он.

И я сел на постель, застланную одеялом из разноцветных лоскутов.