Алексей Розенберг - Куншт-камера. Зал первый

Свистунов сидел развалившись на стуле перед распахнутым окном, одной рукой лениво отмахиваясь от назойливых мух и почесывая потное волосатое пузо, а другой ковыряясь в зубах ржавым гвоздиком.

Солнце беспощадно палило Свистунова, отчего стекающий ручьем пот уже собрался в приличную лужу под стулом. Но Свистунов не делал ни малейшей попытки укрыться от палящих лучей, и даже, казалось, наоборот получал от этого некое удовольствие, чего не скажешь о Маргарите Петровне, супруге Свистунова, так же изнуряемой духотой, но, в отличие от Свистунова, предпринимающей робкие попытки спрятаться в каком-нибудь хоть на толику прохладном месте. Однако таких оазисов в квартире не находилось, и изможденная Маргарита Петровна обессиленно слонялась из комнаты в комнату, бубня вялые проклятия разыгравшейся не на шутку жаре.

Лишь только кот Свистуновых, наделенный за какие-то прегрешения кличкой «Скотина», проявив не дюжую смекалку, и немыслимым усилием воли преодолев врожденный комплекс водобоязни, уютно устроился в уборной, забравшись в сливной бачок, в котором вода хоть и далека была от прохладного состояния, но все же вполне себе комфортно отражала нападки чудовищной духоты.

И такой духоты, что ходики на стене растеклись стрелками по циферблату, и с глухим трагическим всхлипом «Бом» сделали сепуку, рассыпавшись мокрыми от пота шестеренками. И вывалив из нутра кишки-пружины, навсегда остановились.

Такой жары, что лампочки в люстре стали таять как эскимо, капая сверкающими каплями на ковер, теперь больше напоминающий выставленное на показ илистое дно зацветшего болота.

Такой жары, что книги в шкафах, тихонько потрескивая и шурша, тлели без единой искры огня и рассыпались пеплом по полкам.

Такой жары, что вся квартира стала терять свои строгие геометрические очертания, и больше походила на восковый домик, оказавшийся в раскаленной духовке.

Все потекло. Потолок провис. Стены изогнулись. Пол вспучился. Мебель скрутило. Стекла лопнули. Воздух стал красным. Воздух стал расплавленным металлом. Воздух стал эпицентром термоядерного взрыва. Воздуха не стало.

Пришла внезапная тишина.

Раз.

Два.

Три.

И тишина стала взрывом! Взрывной волной! Криком! Криком тысяч! Криком миллионов! Криком Вселенной!

Сотые.

Тысячные.

Миллионные одной секунды.

И опять тишина. Абсолютная. Навсегда.

Свистунов тяжело вздохнул, выбросил гвоздик в окно и пошел спать.

– Вы, Петр Ильич, напрасно не кушаете! – сказал Лев Николаевич, с чавканьем обгладывающий куриную ногу. – Если не будете кушать, то совсем зачахнете! Это я вам со всей ответственностью заявляю!

– Да уж не беспокойтесь обо мне, Лев Николаевич, – сказал Петр Ильич, с некоторой брезгливостью рассматривая Льва Николаевича. – Уж как-нибудь, да не зачахну. А вот вы бы, как раз, и не налегали так, а то как бы с животом потом не маяться…

– Ну чего же мне маяться? – Лев Николаевич оторвал от курицы вторую ногу. – У меня желудок, если хотите знать, ого-го! Все что угодно переварит и еще попросит! Я вот на спор даже медяки глотал, пятикопеечные – и ничего, переварились!

– Что вы говорите! – Петр Ильич усмехнулся и скрестил руки на груди. – А костыль смогли бы?

– Какой костыль? – Лев Николаевич удивленно уставился на Петра Ильича. – О чем это вы?

– Ну обычный костыль такой. Железный. – Петр Ильич немного скривился, увидев, как по небритому подбородку Льва Николаевича потекла жирная слюна. – Железнодорожный костыль, каким рельсы к шпалам прибивают. Смогли бы?

– Что смог бы? – Лев Николаевич, заметив взгляд Петра Ильича, обтер рукой подбородок. – Что-то я не пойму вас. При чем тут костыль вообще?

– Ну вы же говорите, что у вас желудок ого-го, и даже пятки медные переваривает, – Петр Ильич посмотрел на носы своих ботинок. – Вот я и спрашиваю: смогли бы вы костыль переварить или нет.

– Ах вот вы о чем! – Лев Ильич продолжил чавкать куриной ногой. – Иронизируете. И напрасно! Я вот сейчас курочки поем, и буду чувствовать себя архипревосходно. А вы голодным останетесь, со своей иронией.

– Ну что вы! Какая уж тут ирония? – Петр Ильич пристально посмотрел на Льва Ильича. – Простой интерес и не более. Я просто никогда еще не видел, что бы с таким аппетитом ели сырую неощипанную курицу. Вот я и подумал, что вам, в сущности, все равно что есть: что медяки, что костыли, что еще какую-нибудь дрянь. И остается только восхищаться вашим необыкновенным желудком. А сейчас, простите, мне надо в уборную, так как мой рассудок более не может выдерживать этого чудовищного зрелища. Честь имею!