Владимир Жуков - Глоточек счастья

Кабан же, словно истребитель, по двору понёсся, набирая скорость. Казалось, что он включил форсаж, и вот-вот раздастся хлопок перехода через звуковой барьер. Правда, не выскочил на сверхзвук вепрь, но на огромной, бешеной скорости, разъярённый, врезался он в стол, за которым закусывали ребята. Отбросив его до забора и, соответственно, уничтожив всю водку с закуской, так шарахнулся кабан лбом об изгородь, что покосилась та.

Следует отметить, что при всём происходящем, никого, кроме Круглова, он не зацепил больше, но, отскочив от забора как мячик, устремился обратно в самую гущу народа, и последствия ожидались плачевные, но, как и бывает в сверхкритических ситуациях, у присутствующих от страха, разумеется, сверхспособности появились. Люди, как ошпаренные, с мест сорвались и врассыпную кинулись. Через несколько мгновений на земле уж не было никого: изгородь собой украсили воины.

Фомин вместе со всеми от напасти укрыться спешил, но, обладая массой намного большею, не смог это так шустро, как остальные, проделать. Замешкался он, бедняга, и несущийся по двору кабан шарахнул его, пролетая. Удар скользящий был не так силён, напугал сколько. Петровичу даже показалось, что-то смерть-злодейка, но руками и ногами пошевелив, понял то, что целы они и что нужно сойти со сцены. Чувствуя, что на забор не взобраться, ящеркой Александр Петрович к погребу пополз. А кабан же по периметру двора нёсся. По земле размазав несколько индюков надменных, он летел, круша всё на пути своём, по спирали траекторию уменьшая. Когда же линия движения его пересеклась с пентаграммой на будке, кинулся яростно волкодав на кабана, но тут же оглушён был мощным ударом. А вепрь, не останавливаясь, подхватил цепь грудью, и, не снижая скорости, поволок и собаку, и будку.

Тройка импровизированная очень оригинальный вид имела: в центре – кабан, а по бокам – будка с пентаграммой и волкодав полумёртвый. Грохотало бывшее жилище его, звёздочкой нарисованной мелькая, вепрь разъярённый сопел, пёс же, оглушённый, по траве волочился, словно воин, казнённый кочевниками, привязали которого к лошади, что шарахнули затем хлыстом.

Сидевшие на заборе и на крыше сарая зрители без помех могли наблюдать это невообразимое и захватывающее шоу. Старшему же лейтенанту Фомину совсем не до зрелища было. Напрягая силы последние, полз он к цели своей спасительной – погребу. Вот уже и ляды рукой коснулся, и, подтянувшись, в погреб нырнул, счастливый, крокодильчиком: головой вниз – руки спереди – ноги сзади. Распластался на холодном полу, думая, что от смерти ушёл, только грохот вдруг раздался над головой, ну и рядышком кабан брякнулся. Свет померк. Александр Петрович уже решил, что с ума сходит, только глаза подняв, понял, что в норме все: будка в ляде углом застряла, заслонив свет белый собой. Толком не поняв, что произошло, почувствовал вдруг насмерть перепуганный силовичок, как лица лохматое коснулось нечто. Лап его дрожащей рукою – хвост! Ёлки зелёные! Собака дохлая! На цепи висит, крутится. То туда, то сюда. То туда, то сюда. Ну и помазком своим, пушистым, щёки то одну, то другую лижет. Александр Петрович неживой лежал, а когда во тьме туша рядом заёрзала, замер и даже съёжился силовик, смерть, как факт свершившийся, принимая.

Через пять минут люди пришли в себя. Осторожно спустились они на землю, подошли к погребу да с отверстия будку сняли. Свет, ударивший резко, заставил глаза прикрыть, а когда их открыл Фомин, так и неба квадрат увидел, да товарищей, сжавшихся по периметру. С мольбой великой в очах вылупился на друзей Петрович: «Помогите, ради бога, братцы! Только на вас надежда!» – взгляд его страждущий вопрошал. Сам же он даже пошевелиться боялся, дабы дьявола, отдыхающего рядом не потревожить нечаянно.

Наконец коллеги взялись за цепь, на которой висела собака и, словно тяжёлый якорь, потащили её наверх. В последний раз, проведя хвостиком по лицу несчастного Фомина, мёртвый пёс скрылся в таком близком и одновременно в таком недосягаемом небе: лестница-то и та была напрочь сломана кабаном.

Абрикосов сходил к соседу и принёс другую. Не успели ещё на дно опустить её, как Фомин, словно обезьяна ужаленная, выкатился наружу шариком. Очутившись на поверхности, плюхнулся он на траву, с наслаждением руки и ноги вытянув. Лишь теперь поверил силовичок в то, что остался жив. Направив в небо уставшие от тьмы подвальной глаза, залюбовался Фомин ясной голубизной его, проплывающими не спеша облаками и, отдохнув чуть, пошевелиться попробовал. Движения тела хотя и вызывали боль, но давали понять, что не поломано ничего. Что жизнь продолжается.